Бежецкая центральная библиотека им. В.Я. Шишкова в социальных сетях:
Хочется, чтобы библиотека стала лучше?
Сообщите, какие нужны изменения и получите ответ о решении
Литературный Бежецк. Степанов Евгений Иванович
|
|
Степанов Евгений Иванович От автора: |
Родник
Меж Каменкой и Слатином - ручей,
Он безымянный и как будто бы ничей.
Его питает безымянный же родник.
Никто теперь не помнит, как он и возник.
Когда-то был он обихожен, освящен,
Был срубом огражден и рощей обнесен.
Священник православный каждый год
В часовне причащал честной народ.
И до сих пор вода его святая
В ручей стекает каждый год, не затихая,
Хотя ни рощи и ни сруба нет с тех пор,
Как всё в войну пустили под топор.
Своим журчанием зовет родник,
Напоминая о себе, что он еще не сник.
Восстановить бы всё, как было прежде,
Вернуть к нему любовь, заботу и надежду.
Ничего
Встречаемся: «Ну, как живешь?»
В ответ: «Да, вроде, ничего».
По тону сразу разберешь –
Грустить мне или радоваться за него.
Хоть и пустое слово – «ничего»,
Оттенков много разных у него.
Если со знаком восклицанья «ничего!»,
Уверен, все в порядке у него.
Сказал он «ничего» мне с грустью.
Раздумья, возгласы: ну, отчего?
Да, в этом «ничего» не пусто –
Печаль и грусть в душе его.
Произношенье слова «ничего»
Окрашивает густо смысл его,
И на вопросы «как?» и «отчего?»
Волнует многоцветьем слово «ничего»!
Озеро Медное
Гусарево вспоминаю,
Предвоенный мирный год,
Как меня в своей долбленке
На рыбалку дед везет.
Правит на родное плёсо,
Не спеша веслом шурша,
Пробивает лодка носом
Нам дорогу в камышах.
Солнца край уходит в воду,
Ветра нет, рябь улеглась,
В эту теплую погоду
Рыба плещется, резвясь.
На том плёсе, против церкви,
Как нигде в другом,
В толщах водных звезды меркнут,
Отливая серебром.
Я, мальчонка-непоседа,
Обо всем хочу узнать:
«Ну, скажи, скажи мне деда», –
Не спешит дед отвечать.
У него сейчас забота:
Чинит кольев перевязь,
А потом принялся ботать,
Чтобы в сети шел карась.
На погосте в Бежицах
Стою коленопреклоненный
Пред ликами святых отцов,
За грех и вольный, и невольный
Прощения просить готов.
Родители мои глядят с гранита
На церковь, где они венчались,
Она стоит недоразбитой:
Антихристы над нею надругались.
Ломали этот божий храм,
Крушили символ нашей веры,
Внушали грозно силой нам:
«Религия – дурман, химера».
А храм был памятью бойцам,
И нашим дальним праотцам,
Погибшим в год лихой,
В боях с татарскою ордой.
Кто с этим беспределом не мирился,
Прижав к груди нательный крест,
В Гулаге вскоре очутился,
Вдали от милых сердцу мест.
Земля наша богата
(Подражание А. Толстому)
Ведь нам сказал когда-то
Истории поэт:
«Земля наша богата.
Порядка только нет».
Его создать пытались
Пришельцы разных стран.
Но это оказалось
Им всем не по зубам.
Теперь в дела вмешался
Заокеанский Сэм.
Народ заволновался:
Порядка нет совсем.
Он учит управленцев,
Как избежать нам бед.
Берем пример у немцев -
Опять порядка нет.
Продайте, учат, землю,
И землю, и леса.
Элита наша внемлет
И верит в чудеса.
Кричат: «Разбогатеем,
Все в мире обретем,
Когда в свои владенья
Всю землю приберем.
Ее в аренду пустим,
Работа закипит».
Теперь вся новым русским
Земля принадлежит.
Порядок сам собою
Придет в родной народ,
Коль почвы под ногою
Он больше не найдет.
Но, видно, все забыли
Уроки Октября.
Историю учили,
Россию не любя.
А там, что ни страница,
От Рюрика до нас,
Серьезно говорится:
Народ Россию спас.
Не слушать бы вам Сэма,
Смелей в народ идти,
Решать его проблемы,
В нем силу обрести.
Сплотившись воедино,
Семьей Русь укрепив,
Державой станем сильной,
Все распри позабыв.
Тогда нас не принудят
Богатства отдавать.
Народ с восторгом будет
Порядок создавать.
Дачные страдания
Ах, эта дачно-огородная усталость,
Душевный трепет, в теле - слабость.
Копаю землю, сею, поливаю,
Полю сорняк и всходы охраняю.
Гляжу на небо, жду погоды.
Боюсь морозов, недорода,
Жуков, парши, кротов и слизней,
И более крутых напастей в жизни.
Казалось бы, зачем все это –
Спины не разгибать все лето.
Душа зовет, скучает тело –
Они не могут жить без дела.
Не зря сказал когда-то кто-то,
Что хуже нет такой работы,
Когда совсем уж нет работы,
Когда живешь ты без заботы.
Гоню с души своей усталость,
На дачу утром собираясь,
Там «отдохну», расслаблюсь малость,
Продлю с тобой я, дача, старость.
Гроза
Молнии сверкают между тучами.
Небо рвут зигзагом огненным.
Гром ударами могучими
Бьет о землю тяжестью оброненной.
В ожидании ливня тучи сгрудились,
Загустели, почернели, как обуглились.
Их гроза вверх дном поставила,
Воду вылить из себя заставила.
Всю живительную влагу с неба
Матушка-земля, любя, встречает,
В благодарность много-много хлеба
Людям и вселенной обещает.
Гром уходит к своему истоку,
Проводив до места водные потоки,
Для того, чтоб силы подкопить,
И о новой нас грозе оповестить.
Многозначительный вопрос
Вопросы задают, решают,
Их заостряют, ставят на ребро,
В повестки заседаний подбирают,
Их режут, им дают добро.
Они бывают сложными, простыми,
Их тянут, ждут и ускоряют,
Они бывают никудышными, пустыми,
Их в ящик долгий отправляют.
Бывают вкрадчивые, неудобные вопросы
С подтекстом и исподтишка.
Так знатоки ведут допросы
Людей определенного кружка.
Порой вопросом отвечают
На ясно заданный вопрос,
Баланс беседы нарушают,
Коль нет ответа на вопрос.
Вопросы в лоб – так «да» иль «нет»?
«Вы не по адресу!» – в ответ.
«На Ваш вопрос пошел запрос,
Решим его, что за вопрос?»
Не говорю о незначительных
Наивных, пошлых, оскорбительных,
Тупых, весьма сугубых
И неуместных, грубых.
А если каверзный вопрос,
То просит наводящего,
Он, видно, сам-то не дорос
До званья настоящего.
Когда ж вопрос одушевлен,
Созвучен настроению,
Ответ получит нужный ОН
С восторгом, без сомнения.
Вопрос назрел, вопрос поставлен,
Намечен курс, взят ориентир,
В шеренгу все вопросы встали,
И строго выдержан ранжир.
Знать, не настанет это время:
Прямой вопрос – прямой ответ.
И на вопрос «Еще вопросы?» -
«Вопрос исчерпан, больше нет!».
Судьба
В тугом клубке моей судьбы
Уложены мгновенья, годы, дни,
Палитрой яркою окрашены все нити,
Которыми судьба моя завита.
Стараться буду, чтобы нить клубка
Не лопнула там, где тонка,
Не дай Бог так произойдет,
Судьбе тогда конец придет.
Беда
Беда рождается пороками
И тихо среди нас живет,
Коварно ожидает срока,
Потом на голову падет.
Беда с бедой, известно, дружит
И к нам приходит не одна,
Они нечистой силе служат
Против тебя, против меня.
Допустим, я тебе солгал
С улыбкой простодушною,
Пришла беда – я истину украл
Тебе для жизни нужную.
Кому-то кто-то тайно изменил,
Об этом с другом поделился.
Его он вскоре «заложил»:
Скандал серьезный разразился.
Наобещал он принародно,
Потом забыл про этот воз,
Но, чувствуя себя свободным,
Забыл, бывает, что за спрос.
Беда, когда идет борьба
Не в рамках правил и нечестно,
Беда, когда идет война,
За что, порой, не всем известно.
Беда, коль рыба не идет
Ни в трал, ни в маленькие сети,
Когда слепой нас в путь ведет,
И в несогласии отцы и дети.
Беда, если шумит ненастье,
Земля скудеет, недород,
Не строят люди себе счастье,
И бедствует родной народ.
Все эти горе-бедолаги
С бедою дружат и всерьез.
Солгал, украл, нечестно нажил,
Для всех беда, для них – курьез.
Когда же множится беда,
То вырастает бедствие.
Встаем ли миром мы тогда,
Чтоб одолеть последствия?
Безбедно можно бы пожить,
Если «авось», «небось» забыть,
В себе беспечность покорить
И по заветам божьим жить.
Сказка о старике и старухе
Живут дружно бабка с дедом,
Живут старые ладком,
Вспоминают между делом,
Как совместно вели дом.
Бабка кухней управляет,
Варит, парит, воду льет,
Дедка пробу с блюд снимает
И советы ей дает.
Бабка стала телеманкой,
Телик в кухне завела.
Ложку в кашу, глаз в экран,
Вот что значит, телеман.
Дедка этим не доволен,
Но унять ее не волен.
«Я хозяйка тут!» – кричит,
Не найдя других причин.
Дедка бабке все прощает,
Понимает, что к чему.
Втайне от нее мечтает:
«Может, новую найду».
Иногда взгрустнется старым:
Начинают вспоминать,
Как они создали пару,
Стали третьего желать.
Или вспомнят путь рабочий,
Иль семейный свой доход,
И при этом захохочут,
Ухватившись за живот.
Мебель – в долг у магазина,
За харчами – в общепит,
Не веселая картина,
Но пришлось и так пожить.
Как на службу разбегались,
Распихав детей в приют,
Как стремились и старались
Создавать в семье уют.
Эпитеты любви
Эпитеты любви приходят
В сиянье дня, в ночной тиши,
Их разноцветие исходит
Из недр восторженной любви.
Эпитеты расцвечивают речь,
В рассказах о любви народной,
Они нужны, как щит и меч,
Для жизни мирной и свободной.
Отцовско-материнская любовь,
Сыновья и дочерняя, людская,
Любовь семейная среди полов -
Искренняя, нежная, святая.
Любовь к Отечеству – всесильна,
Ее нельзя преодолеть.
Особенно она обильна
К концу пути, на склоне лет.
Эпитеты не только украшают
И речь, и строчки о любви,
Но и шутливо упрекают
В общениях между людьми.
К примеру, пламенная у пожарных,
А неземная у пловцов,
Корыстная у дев продажных,
А ветреная у юнцов.
Любовь безбрежная у мореходов,
А платоническая у скопцов,
Неистовая публику заводит,
И безответна у рабов и вдов.
Покорная у прихожан,
Стоящих перед образами:
«Что даст Господь сегодня нам,
Поднявши перст, пронзив глазами?»
Продажная любовь у коммерсантов:
За рубль купил, за два продал,
Судить бы их, как диверсантов,
Но капитал их оправдал.
Лишь прочная любовь и неизменная,
Неколебимая ничем,
Зовется попросту она – бессмертная,
Нужна, как воздух, ныне всем.
Воспоминания Степанова Евгения Ивановича о детстве в годы Великой Отечественной войны.
|
ПАМЯТЬ ДЕТСТВА Война живет в ее участниках,
|
Я родился в 1933 году в деревне Малая Каменка Бежецкого района и был единственным ребёнком в семье. Уже после войны, в 1946 году, появилась на свет сестрёнка. Моя мама Анна Фёдоровна родилась в 1910 году и прожила более 100 лет, всю жизнь проработав в сельском хозяйстве. Папу звали Иван Степанович. После службы в армии, в 1936 году, он был председателем сельсовета, потом заведующим магазином.
В детских воспоминаниях всплывает картина: я бегу в папин магазин, забираюсь под прилавок и грызу самые вкусные на свете разноцветные конфеты-подушечки.
Довоенное и военное детство не было голодным. Родители держали скотину: корову, овец и птицу – гусей, уток. В 1940 году колхозникам выдали много зерна (ржи), и всю войну это зерно мы сушили на печке. Помню, как зимой прибегал с улицы и забирался с ногами под мешки с этим тёплым зерном. В деревне была ветряная мельница, там мололи зерно на муку, а дома пекли хлеб.
В нашем колхозе «Победа» был до начала войны даже детский садик дневного пребывания, небольшой (в одну группу из 15 детей), куда я ходил, пока родители работали. Кормили хорошо, давали молоко и мою любимую, самую вкусную овсяную кашу. За нами присматривала одна нянька.
Перед войной, в 1940 году, в деревне выстроили новую начальную школу, классы были большие, чистые, уютные.
В мае 1941 года отца взяли на сборы в Ворошиловские лагеря Калининской области. Проводы были веселые, шумные, а 22 июня, одно единственное радио на всю деревню (около сельсовета) оповестило о начале войны. Из нашего колхоза ушло на войну 25 человек, а вернулись только пятеро. Провожали мужчин со слезами, причитаниями, всем было страшно. Всю войну мы жили втроём: я, мама, и бабушка (мамина мама).
В сентябре 1941 года я пошел в первый класс, нашу учительницу звали Шитушкина Вера Александровна. В школу ходили дети и из соседних деревень, в нашем классе было 25-30 человек. Зима была холодная, поэтому дровишки таскали из дома, карандаши и ручки были, а вот с бумагой было трудно, чернила тоже сами разводили. Задания писали на старых книжках, между строчек. Дома читали с коптилкой, которую делали из гильзы патрона и вставленного в неё фитилька. Я очень любил читать, мама ругалась: «Женька, перестань жечь керосин!». «Я, мама, учу уроки». «Ну, тогда ладно», - говорила мать.
Но мы были дети, баловались, играли. Вместе со мной учился мальчик Новиков Толя из деревни Раменье. Как-то на перемене он вышел из класса, а на груди у него на шнурке висела ватрушка с картофелем (мы называли «преснушка»), и стал хвастаться – у меня медаль и побежал, а кто-то подставил ножку, и он упал и проехал несколько метров, оставляя за собой след из хлеба и картошки. Ему было обидно до слез, а все смеялись.
Около школы были выкопаны траншеи, куда можно было спрятаться во время бомбёжек. Однажды я сильно испугался, а дело было так. Во время урока мы услышали крик: «Бегите в укрытие!». Все выскочили, я тоже побежал и увидел немецкий бомбардировщик, который летел очень низко, метров 50-70 над землёй. Я прижался спиной к стене школы и замер, смотрю наверх и вижу лицо немецкого лётчика, который смотрел на меня, а через пять минут все услышали грохот – на станции Викторово взорвали вокзал. Помню еще один случай: мы с мамой копали картошку у себя на огороде и услышали гул самолёта, от страха попадали в борозды (ботва уродилась высокая), вдруг пулемётная очередь и взрыв, видим, столб чёрного дыма над станцией Шишково. Оказалось, взорвали цистерну с керосином.
В 1945 я перешёл в 5-й класс в другую школу, которая располагалась в селе Шишково-Дуброво, в трёх километрах от нашей деревни.
Уже осенью 1941 года к нам в деревню стали прибывать беженцы из Западных районов нашей области, которых селили в свободные избы. Помню многих – Сашу (моего одногодка) и его маму Ирину Зайцевых, семью Ивановых – тётю Фросю, Сашку, его сестру Женю, Силиных. Все они работали в колхозе: и взрослые, и подростки. Беженцы прибыли в деревню налегке. У них ничего не было. Колхоз, которым руководила Ярцева тётя Шура, и односельчане помогли беженцам обустроиться. Им выделили землю для огородов, помогли приобрести коров и другую живность. Колхоз помог и хозинвентарём (вилы, косы, лопаты, грабли), и домашней утварью. Их снабжали первое время продуктами из колхозных запасов и, конечно, серьёзную помощь оказывали соседи, кто чем мог. Короче, их приняли в колхозную семью, как родных.
Маму послали от колхоза за товаром в Бежецк на лошадке (их в колхозе осталось пять). Дело было осенью 1941 года – набрав всякого товара, она возвращалась домой, как вдруг услышала гул приближающегося самолета. Вскоре была сброшена бомба на Штабской мост, лошадь испугалась и понеслась. Мама слетела с телеги и прижалась к забору – по спине били комья мёрзлой земли. Лошадь опрометью понеслась в деревню, товар весь был растерян, а мама шла домой 15 км пешком и плакала.
В июне 1943 года из Ленинграда к нам приехали две двоюродные сестры, одна 1929 года рождения, другая с 1930 года. Они сошли с поезда раньше, на станции Викторово, и сидели там с узелочками в руках. Оттуда позвонили в сельсовет, и мы на лошади поехали за ними. Посмотреть на них собралась вся деревенская округа – это были живые скелеты, или даже мумии. Мы стали их кормить помаленьку, они окрепли, пошли в школу и прожили у нас до 1945 года.
Несмотря на войну, мы оставались детьми со своими играми и шалостями. Однажды, мой приятель Панков Николай притащил противотанковую мину, и мы побежали к омуту её взрывать. Разожгли костер, положили мину, а сами спрятались в ручей и стали ждать, просидели час, а она не бабахает. Дело было к вечеру, стадо коров и пастух возвращались домой, и в это время раздался мощный взрыв: коровы разбежались от страха, пастух упал, мы бросились врассыпную. Одна колхозная корова погибла. На следующий день из города приехала милиция, нас вызывали для опроса, но друга мы не выдали. У нас отобрали все военные игрушки, и от родителей досталось по одному месту.
Отец на фронте был писарем в штабе дивизионной ветеринарной службы на Западном фронте, поэтому у него всегда были письменные принадлежности. Однажды он приехал домой и привёз тетрадей и карандашей, а я делился со своей учительницей. На фронте он не голодал: они употребляли в пищу раненых лошадей, которые уже не могли таскать пушки (таких лошадей забивали). Приезжал на краткую побывку со своим начальником майором, в Бежецке жила жена начальника на ул. Шишкова, она не работала, и мы ей помогали – привозили из деревни продукты.
Помню, как в деревню приходили похоронки, стоял стон, рев, друг друга успокаивали и сами ревели.
Отец пришел с войны больным, но возвращение было радостным. Он дошёл до столицы Латвии Риги и его там комиссовали в марте 1945 года. У него была язва желудка, в 1947 году бежецкий врач Прозоров сделал отцу операцию, ещё одну операцию сделали в Ленинграде в 1956 году. Отец умер в 1974 году в возрасте 67 лет. Был награждён медалями «За отвагу», «За Победу». В 1946 году у нас в семье родилась сестрёнка Зиночка. Она закончила педагогический институт, работала в горкоме, в отделе образования г. Кингисепа.
Школу я закончил в 1952 году, был призван в армию и направлен в Ленинградское артиллерийское училище (ЛАУ). Дома сделали торжественные проводы: успешно сданы все вступительные экзамены, оставалась пройти врачебную комиссию. Но тут меня догнала война, в которой я не участвовал, но был ранен в подростковом возрасте и медкомиссию не прошёл.
А дело было так: когда кончилась война, мимо нашей станции Шишково шли эшелоны с военным металлоломом: разбитые танки, орудия, пушки. Мы с ребятами бегали туда искать пушечный порох, из которого делали змейку и поджигали с одной стороны. Зрелище было незабываемым. Все играли в войну, у каждого мальчишки в деревне была старая винтовка без приклада, ствол или даже пулемёт, через плечо висела пустая лента от боеприпасов. Я решил сделать себе поджигалку, зарядил её, запыжил, вставил пульку и пошёл стрелять. Повесил на забор мишень и выстрелил, а она рванула в разные стороны, с заднего отверстия вылетела пуля и попала мне в шею. Врач Прозоров достал пулю, но остался шрам. Комиссию в училище я не прошёл, поступил в Ленинградский электротехнический техникум Министерства оборонной промышленности, но нужен был паспорт, которого у меня не было (колхозникам, в то время, паспорта не выдавали). Мы с отцом пошли к председателю горсовета Павлову просить паспорт. Уговорили, убедили и паспорт получили.
Окончив техникум, я работал конструктором в НИИ в Подмосковье, но у меня была мечта – уехать жить и работать в Ленинград. Но в то время уже действовал указ Сталина – не прописывать в Ленинграде. К тому же в 1956 году умерла бабушка в деревне, приехал на похороны и остался в Бежецке. Работал на заводе «Сельмаш». В 60 лет стал писать стихи.
Стихотворение, с которого я начал свои воспоминания о войне, содержит лишь малую толику тех бед, которые свалились на плечи женщин, стариков и нас, детей. Весь объем работы в колхозе теперь должны были выполнять оставшиеся после мобилизации мужчин на фронт. Туда ушли не только рабочие руки, на фронт забрали самых здоровых и молодых лошадей. Пришлось обучать работе в упряжке быков и коров, чему они яростно сопротивлялись. Теперь, с высоты прожитых лет, я считаю, что самыми большими невзгодами войны был страх, непосильный круглосуточный труд и тяжёлый крестьянский быт. Судите сами. С десяти лет я каждое лето, да и зимой по выходным и в каникулы, помогал маме, видя, как она убивается на тяжёлой работе в колхозе и по дому. На трудодни почти ничего не выдавали. Помогал выживать приусадебный участок в 40 соток и домашний скот. Придя из школы (весной), я бежал в поле и подменял мать на пашне, а она бежала домой и до темноты копала огород и сажала овощи.
|
Посвящается маме Нам теперь вспоминать лишь осталось, Вижу маму свою молодой, Как у русской печи до ночи Помню зимний уход за скотом Помню праздники в доме редкие, Помню ранние очень подъёмы Продувная избушка скрипела, Печка четверть избы занимала, Помню станции нашей бомбёжку Вижу день, как вернулись солдаты, |
Мать ухаживала за колхозными лошадьми. Для них надо было привезти с поля сено, напоить и сделать соломенную подстилку. Везде я старался быть с ней рядом.
Обо всех этих переживаниях, о моей любви к маме я написал на её 100-летний юбилей стихотворение.
Во время войны серьёзную помощь в обработке почвы оказывала МТС (машинотракторная станция). В каждый колхоз приезжал трактор и круглосуточно пахал землю. Нас, пацанов, привлекали в качестве плугарей. Надо было, сидя на плугах, дергать за рычаг, который поднимал плуги из загона при развороте трактора для обратного хода в загонку. Работа простая, но интересная, шутка ли, покорять стальную машину в поле. В одну из ночей я задремал на сиденье плуга и свалился под отвалы земли. Испугавшись, я заорал так, что тракторист Панков Виктор услышал меня, остановился и достал меня из-под завала. Больше плугарить меня не пускала мама.
МТС по осени присылала для обмолота снопов молотилку с приводом от трактора. Работали на молотьбе так же круглые сутки. Уставали пацаны и взрослые тоже. Чтобы сделать хоть какую-то передышку, придумали остановку молотилк
Во время войны серьёзную помощь в обработке почвы оказывала МТС (машинотракторная станция). В каждый колхоз приезжал трактор и круглосуточно пахал землю. Нас, пацанов, привлекали в качестве плугарей. Надо было, сидя на плугах, дергать за рычаг, который поднимал плуги из загона при развороте трактора для обратного хода в загонку. Работа простая, но интересная, шутка ли, покорять стальную машину в поле. В одну из ночей я задремал на сиденье плуга и свалился под отвалы земли. Испугавшись, я заорал так, что тракторист Панков Виктор услышал меня, остановился и достал меня из-под завала. Больше плугарить меня не пускала мама.
МТС по осени присылала для обмолота снопов молотилку с приводом от трактора. Работали на молотьбе так же круглые сутки. Уставали пацаны и взрослые тоже. Чтобы сделать хоть какую-то передышку, придумали остановку молотилки. Привод в работу осуществлялся с помощью ременной передачи. Мы подсовывали под ремень палку, и он слетал с шкива трактора. Остановка. Пока тракторист налаживал работу, уходило минут 15-20. За это время, помню, я успевал добежать до дома (метров 150), взять большой солёный огурец из кадки, ломоть ржаного хлеба и пока бежал до зернового тока, успевал проглотить это «лакомство». Тяжело было заготовить дрова для русской печки. За кустами и хворостом я ходил летом и носил вязанки на плече. Перерубал эти сучки и связывал их в пучки, а мама после протопки печки складывала их на под в печи, чтобы просохли на следующий день. Зимой и ранней весной старались заготовить как можно больше этих дров. Возили дрова на санках за километр и больше. Иногда разрешали брать быка или лошадь, и тогда это считалось наградой и праздником.
В деревне в войну сохранилось колхозное стадо коров и овец. Нас, пацанов, привлекали в качестве подпасков к пастуху Грише горбатому (инвалиду с детства). По неделе я пас коров, заменяя маму на этой работе. Лошадей ночью на выпасе надо было охранять, так как иногда пропадали самые молодые и сильные лошади. Говорили, что их воруют цыгане, которые тогда кочевали из деревни в деревню. Лет с 10-ти ездил на отхожий сенокос за реку Мологу. Там для бригады из 10-12 человек готовили обед мясной и очень вкусный. Поваром всегда был дед Гаврила. Однажды я был у него в помощниках. Он достал из котла мясо, разделил его на части и говорит мне: «Вот, Женька, я буду делить мясо, а ты отвернись и слушай. Я скажу кому, ты называй, а если скажу – а это кому, говори или мне, или тебе». «А зачем так-то, дядя Ганя?». «Вот чудак, да эти куски побольше и пожирней».
Еще об одной напасти военных лет не могу не сказать. Вначале заболели чесоткой лошади, а потом зараза перешла на людей. В 1942 году через нашу деревню проходил обоз с солдатами. Дело в том, что до войны около деревни Михалиха был построен грунтовый аэродром и оборудован каким- то инвентарём. Солдаты ехали туда. В нашем доме остановились двое на ночлег. Один из солдат увидел мои руки, на которых были волдыри, как после ожогов и говорит: «Мать, у вас есть сметана? Давай сюда». Сам развязал вещмешок, достал серы, размельчил её, смешал со сметаной и намазал мне руки. Засаднило болезненно. Он меня успокаивал, говорил, что скоро всё пройдёт. Мазь помогла ещё троим пацанам, и мы выходили и лошадок.
Военное лихолетье заставляло быть активнее. Вторая, не менее тяжёлая забота была прокормить зимой корову – нашу кормилицу. Косить траву я начал с 12 лет. Ходил по–за дорогам, обкашивал канавы. Колхоз разрешал косить траву из-под вытеребленного льна.
Шли годы. Учился я в средней Шишково-Дубровской школе до 1952 года. Учился неохотно. Отец пришел больным, жили крайне трудно. После седьмого класса я хотел работать в колхозе, но мама не позволила.
Послевоенные годы были не радостней военных. Разруха, нечего было одеть. Я уехал в Ленинград в пальто, которое было перешито из отцовской шинели.
Уважаемые читатели, в коротких воспоминаниях не передать всех чувств и эмоций о прошедшей войне. Однако должен сказать, что и нас, детей той войны, она лишила детства, отрочества и юности, мы не доиграли, не доучились, были перегружены трудом физическим, горестно переживали вместе с родителями все тяготы. Я думаю, что надо отдать должное руководству страны за то, что оно, наконец-то, признало наше право называться Детьми войны, приравняли нас к участникам этой беды и общей Победы.
