"Эпизоды военного детства". Книга первая

 

Эпизоды военного детства : Воспоминания бежечан - детей войны, читателей библиотеки / [сост. Г.А. Воронина ; компьютерная верстка Т.Г. Петрова] ; Центральная библиотека им. В.Я. Шишкова. - Бежецк, 2015. - 74 с. : портр. - 70-летию Победы посвящается

 

СОДЕРЖАНИЕ

КЛИМИН ИВАН ИВАНОВИЧ, доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного политехнического университета

 

Данные краткие воспоминания о Великой Отечественной войне основываются, прежде всего, на рассказах моей матери, Климиной Пелагеи Ивановны, 1902 г.р. и отчасти на моем личном восприятии, наблюдении происходящего в 1944-1946 годах.

Когда фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз 22 июня 1941 г., мне было почти два года. Я родился 7 июля в с. Чижово, население которого состояло тогда в колхозе «Красная заря». В первые дни войны отца, Климина Ивана Николаевича, 1903 г.р., призвали в ряды Красной Армии, как и многих бежечан. Я его провожал в сопровождении матери до соседней деревни Дуброва, до места, где располагалась Ветряная мельница, за пределами этого селения, рядом с Большой дорогой Бежецк - Поречье. По свидетельству матери, отец, расставаясь, поцеловал меня и сказал: «Ванюшка, прощай, я ухожу на войну».

Вместе с отцом в первую массовую мобилизацию на фронт уходили и многие мужчины села, которых со слезами на глазах провожали их матери, жены, отцы, бабушки и дедушки. Поскольку село по числу жителей было большим и насчитывало до 200 крестьянских дворов и проживало до 1000 человек, то на фронт за годы войны ушло, по моим приблизительным подсчетам, порядка 250 селян. Причем из некоторых семей в ряды Красной Армии призывали по несколько человек. Так, Николай и Мария Климины, мои бабушка и дедушка, проводили в Вооруженные Силы 5 сыновей и внука: Сергея, Илью, Алексея, двух Иванов и 19-летнего Николая. Из 6 мобилизованных человек в отчий дом вернулись трое, остальные погибли на фронте, защищая Родину, в том числе и мой отец.

Проводив на священную, справедливую войну с немецким агрессором своих мужей и сыновей, женщины села Чижово стали основной трудоспособной рабочей силой колхоза «Красная заря», на плечах которых и держалось все производство. Им приходилось трудиться не только за себя, но и за своих близких родственников-мужчин, ушедших на фронт. По свидетельству матери, они работали «на износ», не покладая рук, почти круглосуточно на колхозных полях, лугах, фермах, особенно в страдное время, в период весенних посевных, сенокосных и уборочных кампаний. Причем работали, как говорится, от зари до зари, от восхода до захода солнца почти без вознаграждения, ибо оплата за выработанные трудодни была минимальной. Причем все сельскохозяйственные работы практически выполнялись в хозяйстве вручную, за счет широкого применения тягловой силы, рабочих лошадей; зерновые жали серпами, лен теребили руками. Никакой техники в колхозе не было: первые трактор, машина, комбайн появились во второй половине 40х - начале 50х годов.

Произведенную с неимоверным трудом сельскохозяйственную продукцию, в том числе зерно, лен, селяне сразу же, немедленно, в соответствии с государственными поставками, отвозили в г. Бежецк обозами, на подводах, которые иногда подвергались вражеской бомбардировке. Свидетелем одного из таких немецких налетов с воздуха стала и моя мать. Согласно ее рассказу, когда осенью 1941 г. она и другие колхозники на подводах подъезжали к переезду на железной дороге, внезапно появившийся в небе германский самолет начал бомбардировку. В результате этого налета было убито несколько человек, по чистой случайности мать не пострадала.

Жители села Чижово в целях защиты от фашистских бомбардировок, за его пределами, на расстоянии 100-150м вырыли окопы глубинной примерно один метр. Причем каждая семья имела свой окоп-бомбоубежище. В случае появления над селом самолетов, неважно немецких или советских, население старалось в них укрыться. Окопы располагались рядом с житницами, где хранилось колхозное зерно и с кузницей, в которой зимой подковывались лошади, а летом ремонтировались сельскохозяйственные орудия: плуги, бороны. Эти окопы сохранялись какое-то время и после окончания войны, и они запомнились мне тем, что мы, дети, часто играя в войну, укрывались в них от «вражеского противника».

В военное лихолетье напряженно работали дети, подростки не только на колхозных полях, подчас с раннего утра до позднего вечера, но и в сапожной мастерской в с. Чижово. Она размещалась в нашем большом 2-этажном доме, принадлежащем бабушке, Анастасии Романовой. Руководил мастерской Василий Гусев. В ней наряду с опытными, классными сапожниками, которыми славилось Чижово и в дореволюционный период, трудились в качестве учеников и подростки 12-13 лет, в том числе и мой старший брат Николай, 1931 г.р. Мастерская изготовляла кожаные сапоги для воинов Красной Армии.

Пожалуй, наиболее значимо отразился в моей детской памяти победный 1945 год. С одной стороны, радость в семье, в селе ликование по поводу окончания войны, разгрома фашистской Германии, а с другой, – горечь, печаль, связанные с утратой, гибелью на фронте родных и близких. Поскольку наш дом располагался на краю села и рядом с Большой дорогой, трактом Бежецк – Поречье, то я часто на него выходил и у воротец «встречал» своего отца и спрашивал у возвращающихся в шинелях с вещевыми мешками за плечами фронтовиков: «не видели ли они моего папку». Одни отвечали: «Не видели». Другие вселяли уверенность и оптимизм, говорили: «Видели, жди, скоро придет». И они продолжали медленными шагами, некоторые прихрамывая, свой путь в родные дома, в сторону с. Поречья. 3 сентября 1947 г. моя мама получила повторную «похоронку» - извещение из райвоенкомата. В нем сказано: «Ваш муж, солдат Климин Иван Николаевич, 1903 г.р., уроженец Калининской обл. Бежецкий р-он с. Чижово, находясь на фронте, погиб 3 декабря 1941г.»

 

ЧИСТОБАЕВ АНАТОЛИЙ ИВАНОВИЧ (родился 27 декабря 1940, с. Польцо, Бежецкий район, Тверская область) – географ, экономико-географ, доктор географических наук (1981), профессор (1984). Заслуженный деятель науки Российской Федерации (1999). Действительный член Русского географического общества, Российской экологической академии, Петровской академии наук и искусств. Почетный профессор Смоленского Гуманитарного Университета (СГУ). Действительный член Ученого совета СПбГУ, Научного совета по фундаментальным проблемам географии при Президиуме РАН, Научного совета «Экология и природные ресурсы» при Президиуме СПб НЦ РАН. Действительный член редакционных коллегий и научных советов журналов «Вестник СПбГУ, сер. 7: геология и география», «География в школе», «Региональные исследования», «Региональная экология», «Экология и образование» и др.

Чем старше становится человек, тем ярче рисуются в его памяти картины детства. То, что произошло вчера, уходит на второй план. И, наоборот, все более отчетливо проступают контуры событий, случившихся давно. Особенно запоминаются эпизоды, связанные с жизнью самых близких людей. Мои первые воспоминания о детстве относятся к последним дням войны. Мне было тогда четыре с половиной года. Днем и ночью был слышен гул самолетов, летящих на запад. На освобожденные земли днем и ночью возвращались беженцы. В обратном направлении пешком и на попутных подводах добирались до дома демобилизованные солдаты.

Одним из первых вернулся в деревню Фомичев Павел Павлович, наш сосед, двоюродный брат моего отца. Его сын Колька - мой троюродный брат и приятель. Вместе со своей матерью (для меня – тетей Полей) он следовал за ковыляющим на костылях одноногим отцом. Колька гордый, счастливый: его отец вернулся с войны.

У каждого дома толпились женщины, дети. Взрослые задавали проходившему мимо них воину один и тот же вопрос: «Павел, моего не встречал?» Солдат молча мотает головой из стороны в сторону. Возле нашего дома стоим мы: бабушка, мама, сестра, я. Уже давно пришла к нам похоронка на отца – Чистобаева Ивана Георгиевича. Мы знаем, что он был тяжело ранен под Сталинградом, перевезен на другой берег Волги, скончался от потери крови, похоронен в братской могиле в городе Красный Кут Саратовской области. Нам известно и о гибели трех маминых братьев: Алексее, Василии, Петре. О четвертом ее брате - Михаиле - сообщили, что он пропал без вести.

Когда дядя Павел поравнялся с нами, мама вдруг потеряла сознание. Бабушка в растерянности, мы с сестрой Люсей не понимаем, что происходит. От соседних домов бегут люди, они хлопочут возле мамы: прикладывают к ее лбу мокрое полотенце, пытаются разомкнуть рот, чтобы дать маме глоток воды. Но вода из стакана разливается по маминым щекам, подбородку.

Маму вносят в дом, кладут на скамейку. Тетя Маня Артамонова прощупывает пульс, припадает ухом к маминой груди - слушает сердце. «Шура! Шура! Очнись! Шура, ты должна жить - у тебя малые дети». Врача в деревне нет. До ближайшего медпункта, где работает акушерка (так в деревне называют любого медицинского работника), четыре километра. На самой резвой лошади за 50 минут можно возвратиться. Это долго, поэтому тетя Маня продолжает говорить те же слова: «Шура, ты должна жить - у тебя дети». Потом она берет меня за руку, подводит к маме: «Шура, вот рядом Толя, сыночек твой. Посмотри на него». И я вижу, как мама открывает глаза, протягивает мне руку. И все облегченно вздыхают.

Во время войны самым заметным человеком в деревне был почтальон Егор Иванович Кулев. У него окладистая белая борода, через плечо перевешена объемистая сумка, в ней письма, газета «Колхозный клич». До войны Егор Иванович проживал в Ленинграде, на лето возвращался в деревню к Матрене, к детям (тетя Поля Фомичева – одна из их дочерей). Дом у Кулевых большой, пятистенок, окна с резными наличниками. В главной избе инкрустированная мебель. В посудном шкафу – тарелки с золотой каймою, бокалы, стопки. На одной из полок графин с водкой, табакерка с нюхательным табаком. Если во время обеда мы с Колькой оказывались у него дома, то он выставлял на стол три стопки, наливал в них водку и просил нас чокнуться с ним. Мы делали это охотно, хотя водку, естественно, не пили. Я думаю, таким образом дед Егор создавал себе иллюзию, что пьет не один, а в компании, «на троих». Выпив водку из всех налитых стопок, дедушка нюхал табак и смачно чихал.

По деревне почтальон Кулев шел неторопливо, степенно, возле каждого дома останавливался, снимал с головы картуз, кланялся. «Дядя Егор, нам письмо есть?» – спрашивали его через окно или у крыльца. Если письмо было, почтальон поднимал его над головой и говорил: «Пляши!» До тех пор, пока получатель не притопнет ногой, не прихлопнет рукой, он письмо не отдаст. Если никакого послания не было, то дед Егор отвечал: «Пишут». Третьего варианта ответа не ждал никто, но... «Вам пришло казенное письмо», – тихо произносил дед Егор и ждал, когда подойдут соседи, которых он заранее предупреждал о том, что несет в соседний дом «казенное» письмо. «Что в письме я не знаю, – тянул время дед Егор, – сейчас прочитаем». Он медленно разворачивал треугольное письмо и читал извещение о гибели или смерти после ранения сына, мужа или брата хозяйки дома. Соседи, как могли, утешали ее, а почтальон, смахивая накатившуюся слезу, шел к другому дому.

Через год после окончания войны в нашей деревне Попцово неожиданно появился высоченный мужчина в шинели без погон. «Фомушкины здесь проживают?» – спрашивал он встречных. Деревенские жители Фомушкиных не знали, хотя трое проживали здесь под этой фамилией с осени 1941 года. Старшей в семье была Александра Семеновна, родная сестра моей бабушки Марии Семеновны. В девичестве обе были Клюквины, потом одна из них стала Сергеевой, другая – Чистобаевой. Дочь Александры Семеновны, Елена, вышла замуж за кадрового офицера Фомушкина Григория Ивановича, но эта фамилия в деревне не была известна. До войны вся семья, включая бабушку Сашу, двух дочерей (Галя и Люда), проживала на Украине, где служил Григорий Иванович. С первых дней войны он оказался на передовой, а его семья успела покинуть прифронтовую зону, приехала в нашу деревню. Поселились они в доме третьей сестры Клюквиных Аксиньи Семеновны Хоревой (по мужу). К тому времени ее уже не было в живых, а дом перешел к дочери Тасе, проживающей с юных лет где-то под Ленинградом.

Григорий Иванович был ранен в бою, пленен в бессознательном состоянии. Выздоровев, он пытался бежать, но был схвачен. Снова бежал, на этот раз удачно. Воевал до конца войны, потом, как бывший пленный, находился под следствием. Ему повезло: оправдали. И мне повезло: дядя Гриша стал для меня единственным взрослым родственником мужского пола. До сих пор помню, как его сильные руки подхватили меня и подняли высоко-высоко... Я радостно смеялся. 

Дядя Гриша был в деревне недели две, потом уехал в Москву, чтобы найти там работу и жилье. Его семья осталась в деревне, через девять месяцев увеличилась на одного человека: родилась дочь Валя. После того, как дяде Грише представили комнату, к нему переехали тетя Лена с Валей, а спустя год, когда вместо комнаты в коммунальной квартире они получили отдельную однокомнатную квартиру, в столице поселились и все остальные члены семьи. Каждое лето бабушка Саша и ее внучки проводили в деревне, жили в нашем доме. Я не имел возможности с ними часто общаться, поскольку, начиная с 11-ти лет, работал летом в колхозе, за мной закреплялась лошадь. В четыре утра бабушка поднимала меня с постели. Вместе с другими мальчишками я шел в лес, где паслись кони. Возвратившись верхом, я запрягал лошадь либо в телегу, либо в борону, либо в конные грабли и весь день работал, вечером валился с ног от усталости.

После отъезда москвичей к нам приезжала из деревни Жуковка и жила у нас двоюродная сестра Лида Павлова, дочь погибшего в войну старшего брата мамы – Алексея (у меня есть еще одна двоюродная сестра по имени Лида, дочь другого погибшего на фронте маминого брата Петра). Лида, дочь Алексея, работала в Попцовской начальной школе военруком, то есть учила детей военному делу.

Окончив начальную школу, моя родная сестра Люся училась в деревне Сутоки, где была семилетняя школа. Восьмикилометровый путь до нее дважды в неделю преодолевали ещё три девочки, наши троюродные сестры. В понедельник матери провожали дочерей через лес, несли на плечах тяжелые котомки с продуктами: картошкой, солеными огурцами, квашеной капустой, хлебом.

В понедельник выходили рано утром, чтобы успеть к началу уроков. После короткого отдыха матери спешили вернуться домой до наряда колхозного бригадира. В субботу одна из мам (по очереди) встречала девчонок на дороге в лесу. Колхозный бригадир ни разу не решился выделить лошадь для школьниц. «Работать надо, а они все учатся», – так говорили в деревне про тех, кто после 12-ти лет не оставил школу.

Сестра Люся (слева) и Саша Чистобаев с мамой, бабушкой и двоюродной тетей Тасей. 1945

Когда я окончил начальную школу, в деревне Польцо, где я родился и жил до 3-х лет, открыли семилетнюю школу. В этой деревне проживала другая моя бабушка – мама моей мамы (тоже Мария Семеновна, в девичестве Мельникова, по мужу Павлова). От Попцово до Польца 4 километра. Попцовские школьники ежедневно возвращались после уроков домой, а я с понедельника на вторник и с четверга на пятницу ночевал в Польце, у бабушки. 

После окончания 5-го класса я получил хороший подарок: Николай Егоров, муж моей троюродной сестры Нины Никитиной (Егоровой), собрал велосипед моего погибшего на войне отца. Ребята завидовали мне, просили прокатиться, но никто из них не умел правильно пользоваться велосипедом, и моя машина, таким образом, быстро вышла из строя. Запасных частей не было, и осенью велосипед снова оказался на чердаке.

К зиме мама купила мне беговые лыжи. К сожалению, и они послужили недолго: я дал их однокласснику прокатиться с горки – одна лыжа сломалась. Мне было обидно до слез. Мама меня не ругала, а весной привезла из Ленинграда новый велосипед. К тому времени велосипед уже был у Кольки Фомичева, и мы теперь вместе ездили в школу.

Сестра, окончив семилетку, уехала в Ленинград, училась там в ФЗО (школа фабрично-заводского обучения) на ткачиху. Приютили ее родственники: сперва тетя Шура Карасева (старшая дочь бабушки Саши), потом тетя Клава (вдова Василия Павлова, одного из маминых братьев). В обеих семьях по двое детей: у Карасевых – Коля и Вася, у Павловых - Витя и Люся.

Мои учителя в Польцовской школе были молоды, высшего образования не имели. На уроках, особенно немецкого языка, было шумно и весело. Побаивались мы только Ивана Ивановича Михайлова, единственного в школе мужчину. Фронтовик, без правой руки и левой ноги, он нашел себе место в жизни, был отличным преподавателем и педагогом. Каждому мальчишке хотя бы раз довелось получить от него подзатыльник, но никто из нас не обижался на Учителя.

После окончания семилетней школы несколько одноклассников продолжили учебу в «десятилетке». Эта школа находилась в 12-ти километрах от нашей деревни, в Далеках. Меня мама решила направить для продолжения учебы в Кесово-Гору, районный центр, где работал каким-то начальником друг моего отца. От Попцова до Кесова 30 километров. При таком расстоянии по бездорожью ни в осеннюю слякоть, ни в зимнюю стужу, ни в весеннюю распутицу даже на воскресенье домой не придешь. Мне было жаль расставаться со своими друзьями, но за лето я постепенно свыкся с маминым решением.

Однако в конце августа (это был 1955-й год) я, 14-летний юноша, оказался в Кесово-Горе только проездом – по пути в Москву. Открылась новая, неожиданная для меня страница жизни.

 

Великая Отечественная война началась 22 июня, а на следующий день, 23 июня, мой отец был мобилизован в Красную Армию. Того дня я, естественно, не помню: ведь мне тогда не исполнилось еще и полгода. По рассказам матери знаю, что все жители деревни Польцо провожали уходивших на фронт односельчан до околицы. Отец нес на руках нас, детей, - меня и Люсю. Моей сестре было 4,5 года, отцу – 28, маме – 26 лет.

 

ТАРАНИЧ АННА ИВАНОВНА

9 мая 1975 года в нашем городе открывался памятник, посвященный Великой Победе. Моя бабушка рано утром сбегала в садик, нарвала цветов, повязала беленький платочек и заспешила на митинг. После митинга предложили желающим возложить цветы к Вечному огню. И со всех сторон потянулись старушки в беленьких платочках с букетиками – это были матери не пришедших с войны солдат. Для них Вечный огонь стал символической могилой сыновей и дочерей, пропавших без вести, погибших во Второй мировой войне.

Ушли те матери. Почти не осталось ветеранов и вдов. Уходим и мы – дети войны. Кто передаст следующим поколениям память и боль о Великой Отечественной войне. Мы должны написать воспоминания о своем военном детстве, чтобы историки не только по документам изучали этот период времени, который называется Великая Отечественная война, но и по воспоминаниям свидетелей.

Я родилась в 1942 году, и помню только картинки, фрагменты, но мне кажется, что война во мне, я никогда о ней не забываю. Но сначала об истории моего появления на свет. 

До войны моя мама, Виноградова Нина Александровна, жила в Ленинграде и работала на строительстве Дома Советов, что на Московском проспекте. Но началась война с белофиннами, и она, окончив РОККовские (Российское общество Красного креста) курсы медсестер, пошла на финский фронт санинструктором. Вытащила из боя раненого солдата, сама обморозилась и вместе с ним попала в госпиталь. После лечения, выйдя из госпиталя, они расписались, и Таранич Иван Моисеевич увез молодую жену в свою воинскую часть, в г. Лубны, что в Полтавской области. Там мама работала в медсанбате. Когда началась война, мама была беременна, и отец перед отправкой на фронт сказал ей на прощание: «Об одном прошу: сохрани ребенка во что бы то ни стало. Если жив буду, найду тебя, где бы ты ни была». Больше вестей от него не было.

Однажды командование медсанбата вызвало добровольцев в батальон первой помощи, то есть оказывать помощь раненым на поле боя.

Виноградова (Таранич) Нина Александровна

Санинструктор Нина Таранич была комсоргом батальона и вызвалась первой. Бой проходил в районе станции Гребенка, показались немецкие танки. В первый год войны против танков ничего не было, даже бутылок с горючей смесью, одни винтовки. Солдаты побежали, и увидев, как на маму едет немецкий танк, стали ей кричать – «ползи, ползи». Но беременность мешала ей ползти, она убегала на четвереньках. Ее контузило, и она потеряла сознание, очнулась – над ней стоит фельдшер с санитарной сумкой через плечо, больше никого нет. Все посчитали, что ее убили и не стали подбирать. Фельдшер предложил маме вместе искать свой медсанбат, они пошли на дорогу, но навстречу бежали люди и кричали: «Немцы, немцы!». Мама забралась в сарай, спрятала в щель комсомольский билет и красноармейскую книжку, дождалась темноты, нашла будку путевого обходчика. Там ей дали пиджак с семилетнего мальчика, и она сменила гимнастерку на пиджак.

До Бежецка было четыре тысячи километров, и мама решила пробираться на родину мужа, в село Литвяки. Путь лежал через г. Лубны. В городе повсюду были развешаны приказы комендатуры «Всем евреям с вещами приходить на центральную площадь». Мама встретила жену знакомого офицера Аню. Она держала на руках сынишку трех лет, в другой руке был чемодан, за ручку которого вцепилась девочка шести лет. В Литвяках жила и сестра Ивана Моисеевича – Настасья с детьми Ольгой, Павлом и Николаем. Но двоюродная сестра отца тетя Паша выдала маму полицейским, сказав, что она комсомолка и партизанка. Полицейские поехали в г. Лубны в комендатуру. Тетя Настя ее предупредила: «За тобой приедут эсесовцы, ты должна уйти». Она дала ей платок, кусок хлеба, и мама решила пробираться в Бежецк к матери. Ей предстоял пройти большой путь – более четырех тысяч километров. В городе Лубны центральная площадь со всех сторон была окопана рвами, у рвов стояли фашисты с автоматами. По ту сторону рвов на площади раздевались люди: женщины отдельно, мужчины в другой стороне и поодаль - дети. Они аккуратно складывали одежду. Начался расстрел – на детей пули жалели, их штыками сбрасывали в ров. Так мама стала свидетелем того, как в Лубнах расстреляли три тысячи мирных жителей-евреев. А на станции Гребенка она попала на казнь. Двое мальчишек вынесли из горящей школы знамя пионерской дружины, и за это фашисты их повесили. В начале 80-х годов на станции Гребенка им поставили памятник, я помню имя одного из них – Шура Хоменко. 

Беременность мамы была уже заметна, и к ней пристраивались попутчики, выдавая себя за семейную пару. Так легче было пробираться на родину. Однажды я спросила у нее, что думал народ о войне: немцы навсегда или верили в победу. Она ответила, что 7 ноября 1941 года в хате, где она остановилась на ночлег, ее пригласили послушать трансляцию парада с Красной площади из Москвы. 

И, вообще, ей казалось, что-то или кто-то ей помогает. Как - то вечером на краю деревни, где она собиралась попроситься на ночлег, ее встретил человек и сказал: «К нам не ходите, у нас эсесовцы. И она тогда для ночлега искала стог сена. У другого села ее встретили и пригласили ночевать. Она отправилась в путь в середине августа, прошла Украинский фронт, Белорусский и 16 декабря 1941 года была под Калининым.

А дома ее ждала одна мать, Виноградова Анна Платоновна. Старший брат Николай был на фронте, младший Владимир учился в фабрично - заводском училище, а когда ему исполнилось 16 лет и его взяли на фронт. Мама пришла без документов, только фотографию мужа принесла на груди. Ее отправили работать на лесозаготовки. Там начались преждевременные роды. И 18 февраля 1942 года родилась я, весом 1кг.100гр., восьмимесячная. Серафима Ивановна Смирнова, детский врач, сказала моей бабушке: «Ребеночек не жилец, дня три и все». Бабушка в то время получила извещение, что ее сын пропал без вести, и она все силы бросила на мое спасение. Бабушка впоследствии говорила: «Если бы ты такая обреченная не появилась на свет, то я руки на себя наложила бы или с ума сошла».

У бабушки была комната 13 метров, на улице Садовой, дом 3, напротив городского сада. Дом был построен перед войной, двухэтажный, внизу две квартиры, да наверху в каждой квартире две комнаты и кухня, в которой жили эвакуированные. Керосинки стояли в комнате, на стене висела черная тарелка репродуктора. Каждый день слушали голос Левитана, который объявлял вести с фронта. Когда слышались звуки воздушной тревоги, мама хватала одеяло, набрасывала на меня и бежала со мной в городской сад, искала место, куда спрятаться.

Я помню, что у нас украли продовольственные карточки. Мы с мамой пошли в военкомат. Большой кабинет, длинный стол в конце, за столом сидел мужчина в военной форме. Он приказал выдать нам новые карточки. 

Чувство голода я не помню. Я была одна, маленькая, меня легче было прокормить. Бабушка зарабатывала шитьем, она была хорошая портниха. Привезли мешок ржи из деревни, где она шила. На жерновах мололи муку, пекли картофельные оладьи. Сушили свеклу, бабушка это называла «советский мармелад». Помню, как мама заняла очередь за молоком вечером, всю ночь простояла, утром пришла за мной, на руке был нарисован номер очереди. Мы взяли бидончик и пошли за молоком. Стояла нескончаемая очередь. Я даже успела поспать на крыльце, к обеду мы получили молоко.

Мое первое ощущение самой себя, что я это я, девочка, и зовут меня Аня – связано с песком. Я иду по песку, на сандалиях порван ремешок, песок засыпается в сандалии. Я нашла проволоку, скрепила ремешок и тут меня позвали обедать. Я карабкаюсь по высокой лестнице, рядом карабкаются такие же дети. Наверху стоит тетенька и подбадривает нас. Меня сдали в круглосуточные ясли, потому что маму отправили на лесозаготовки, бабушка зарабатывала в деревне шитьем, меня не с кем было оставить. Впоследствии там, на песочной яме, был ясли-сад, потом общежитие для учителей.

Я заболела, и меня положили в заразный барак. Появилась бабушка и почти силой выцарапала меня из больницы и увезла в свою деревню Мотуново. Ехали в кузове грузовика. С нами ехал военный в плащ-палатке, девушка в плаще с капюшоном, больше никого не помню. Пошел дождь, и девушка меня спрятала под свой плащ. Остановка, все пошли в лес. Девушка мне принесла веточки с красными ягодками земляники. Мне кажется, я до сих пор помню ее милое лицо.

В Мотунове родственница, тетя Настя, уступила нам свою избушку, а сама ушла жить к сыну в соседнюю деревню. Я была очень слаба после болезни, и всей деревней меня выхаживали. Рано утром на подоконнике появлялась крынка молока, кувшинчик земляники, мед в сотах. Племянница бабушки, тетя Шура, дала козу Ляльку. Лялька не ходила со стадом, шлялась по деревне, в полдень приходила к нам, стучала копытом о крыльцо. Бабушка выходила и надаивала чашку молока – больше Лялька не давала. Однажды бабушки не было, а Лялька стучит копытом. Я уселась доить, коза ударила копытом и разбила чашечку. Я помню: чашка была очень красивая, внизу желтое, а наверху голубое.

Мы в деревне остались на зиму. Я лежу на печке на ворохе тряпок, у двери стоит топчан, сколоченный бабушкой. Бабушка сидит за столом, шьет шапки-кубанки на вате, с красной полосой, над столом висит керосиновая лампа. Бабушка учит меня молитвам. Я запомнила «Отче наш» и «Богородица». Потом бабушка ложится ко мне на печку и начинает рассказывать сказки. Вот одна из них: «Жили были три сестрицы Оленька, Пашенька и Анечка. Пошли как-то раз сестры за ягодками. Анечка набрала целую корзину земляники, сестры позавидовали, убили ее и под камушек положили. Выросла на камне большая дудка. Шел мимо пастух, срезал дудку и заиграл. А дудка то запела анечкиным голосом: «Пастушок, родименький, убили меня за ягодки, за красненьки». Пастух испугался, побежал в деревню. Заиграл на дудке, тятька услышал, схватил, сам заиграл. А дудка-то и запела: «Тятенька, родименький, убили меня за ягодки, за красненьки». Тятька как шарнул дудку о камень, дудка и раскололась. Анечка выскочила живая и невредимая и давай плясать». Тут и я слезаю с печки и пляшу. Бабушка давится от смеха и поет: «А татанчики – татанчики – тата, а татанчики – татанчики – тата». Так мы коротали зимние вечера.

Весной мы переехали в город. Черная тарелка – радио однажды сообщила, что фашистская Германия капитулировала и наступила Победа. Мама в то время работала в госпитале, но была выходная. Услышав про Победу, побежала в госпиталь и закричала: «Победа! Победа!». Один раненый отбросил костыли и стал плясать. А мне сказали – теперь твой папа Ваня вернется с фронта, и я стала ждать. Особой тоски я по отцу не испытывала, я не знала его. Я замечала, что в доме, где есть мужчина, живется намного легче. У нас всю тяжелую работу выполняли мама и бабушка. В детском саду к ребятам приходили отцы. Одному мальчику отец привез заводного крокодила. Он повернул ключиком, крокодил пополз по полу, раскрывая пасть. Сам зеленый, пасть красная. И я стала приставать дома, напишите на фронт, пусть папа мне привезет заводного крокодила. Мама написала дяде Вове. Вскоре пришла из Польши открытка, на ней был рисунок крокодила и письмо: «Ни живых, ни заводных крокодилов на фронте пока не встречал. Буду искать, а пока получи открытку». 

Недавно я нашла сохранившееся письмо военному комиссару от 1947 года. Мама спрашивала о судьбе своего мужа, в том же 1947 году пришел ответ, что Таранич Иван Моисеевич пропал без вести. Значит можно хлопотать о пенсии. Но сначала надо доказать, что мама - жена своего мужа, а я дочь своего отца.

И мы поехали на Украину в 1948 году. Я не помню, как мы добрались до Москвы. До станции Гребенка мы ехали в телячьем вагоне, где все пассажиры спали вповалку на досках. Я заболела, и маме принесли водку, чтобы она растирала меня. Наконец мы добрались до конечной станции. До Лубен мы ехали на грузовике. Там нашли хату комиссара Бондарчука. Мама сказала: «Я жена Ивана Таранич, вот мои документы». Комиссар, указав на меня, сказал: «Вот ваши документы – вылитый Иван». Бондарчук и мама ушли в военкомат за справкой, меня оставили на попечение дяди Сережи. Я рассказала ему сказку «Теремок» и вышла на улицу.

Когда мама и комиссар вернулись, мы пошли к командиру полка полковнику Москвичеву. Полковник предложил нам остаться в Лубнах, обещал похлопотать о жилплощади, предложил работу в воинской части. Но я испугалась, хотела домой, к бабушке, не хотелось оставаться здесь. Мама сказала, что подумает. Мы переночевали у двоюродной сестры отца тети Паши (много позже мы узнали, что это она выдала маму полицаям), а утром на грузовике уехали в село Литвяки. Вместе с нами в кузове ехали женщины, они голосисто пели, и с той поры, когда я смотрю мультфильм «Пес и волк», я вспоминаю поющих женщин из моего детства, они пели точь в точь как в мультфильме. В Литвяках сбежалось все село, кричали: «Иванова людына приехала», вертели меня во все стороны и повторяли – «вин, вин». Спрашивали, где Иван. Прибежала и тетя Настя, и ее сын Павел, и Ольга. Тетя Настя, как увидела нас, заголосила, задрала на спине рубаху, а там глубокие борозды, как будто на спине пахали. Оказывается, полицаи били ее нагайками, пытали, с мясом сдирали кожу: «Где партизанка?». А потом мы пошли в хату к тете Насте, мне у нее понравилось. В хате было светло, земляной пол был застлан соломой, печка была белоснежной. Когда мы уезжали, мне дали кролика, который по дороге оцарапал меня и убежал. До станции Гребенка нас довезли на лошади. Обратный путь мне показался короче.

Мне выдали пенсию за все годы, которые я прожила, за шесть лет. На эти деньги мы купили домик в деревне Мотуново и алюминиевую кровать, полутора спальную, с пружинным матрацем. Пенсию мне начислили 18 рублей. С каждой пенсии мне давали 1 рубль. Хватало на перышки, тетради и на конфеты «Золотой ключик».

Два года мы переписывались с семьей Москвичева, командира полка. Потом мы получили письмо от его жены, она писала, что ее мужа арестовали и, как врага народа, расстреляли. Мама плакала: «Такой хороший командир, до Берлина дошел, два раза ранен был. Немецкая пуля его пощадила, а своя нашла». «Враг народа» – эти слова мы часто слышали, но не понимали их.

Мы считали, что живем в самой мирной и справедливой стране. Мы уверены были, что у нас счастливое детство и что товарищ Сталин заботится о нас. Мы верили в счастливое будущее, сейчас трудно, но будет лучше. Мы все время слышали от родителей: «Только бы не было войны». Мы были октябрятами, пионерами, комсомольцами и жили под лозунгом «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Мой отец украинец, но я выросла и воспиталась в России, и поэтому считаю себя русской. В 1941 году моей маме помогали выжить и сохранить ребенка украинцы, белорусы, русские. В 1941 году у них у всех был один враг – фашизм. И они вместе с другими народами одолели этого врага.

Моя бабушка долго не могла смириться, что ее сын Николай пропал без вести, и подавала записочки в церкви о здравии. Моя мама за мужа, моего отца, подавала тоже о здравии. Но в 1962 году произошло событие, которое заставило ее поверить, что мужа больше нет. У нас часто останавливались на ночлег родные из села, знакомые, которым бабушка шила. Комната была 13 метров, но всем места хватало, по 9 человек ночевали. Разложим на полу матрацы, набитые соломой, гости и спят. Кому надо в больницу, кому в суд, кому на базар купить-продать. В 50-годы ходил по домам фотограф. Предлагал увеличить фотографии, сделать портреты. Мы заказали портрет дяди Коли, отца. Повесили на стену. Зашел к нам как-то дядя Коля из деревни Андрейково, увидел портреты и застыл, потом долго плакал и говорит: «Эх, Ванька, Ванька, вот где пришлось увидеться». А мама стала спрашивать: «Откуда ты его знаешь?». Тот и рассказал: «Иван Таранич. Я вместе с ним был в лагере. Мне удалось убежать, а на Ивана ящики упали, переломали ребра. Он не смог выйти на работу, его отправили в газовую камеру». Мы запросили военкомат и получили извещение, что Таранич Иван Моисеевич умер в немецком плену 10 октября 1941 года. Еще до моего рождения. С тех пор мы стали подавать записки о упокоении.

«Все люди спят, лишь мать не спит сейчас. 

И льются слезы из усталых глаз. 

И много дней, и много лет

Она все сына ждет, а сына нет».

Когда я слышу эту песню, я вспоминаю бабушку, маму отца, которого я никогда не видела, мне некуда деться от войны. Вы скажете, что сейчас совсем близки другие войны. Но та-то была Великая Отечественная, народная. Об этом забывать никак нельзя.

 

РЫБКИНА ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА

ЭПИЗОДЫ ВОЕННОГО ДЕТСТВА

Я провела свое детство в нормальных условиях военного времени: не испытала ни бомбежек, ни стрельбы, ни оккупации, ни бегства куда-то от войны. Ни нищеты, ни голода я не ощущала. В этом, конечно, заслуга моей мамы: она сама шила мне одежду и кормила тем, что давал рынок (тогда говорили «базар») и что выдавали по карточкам.  Все, что было, я спокойно воспринимала как должное в тех условиях.

Но однажды я с тревогой подумала о том, как мы будем жить. Мне было четыре с половиной года, я сидела на кровати, закутанная в полотенце после мытья в тазу. Мама с соседкой разговаривали о только что введенной карточной системе, о том, что все будет продаваться по карточкам. А я, зная, что у нас очень мало фотокарточек (!), думала невеселую думу: как жить будем на наши карточки? Это был 1941 год.

Немного помню из этого периода, отдельные эпизоды (видимо, важные для меня тогда, раз они запомнились на всю жизнь).

Музыкальные занятия у нас вела Ольга Павловна Лобанова. Самих занятий не помню, но Ольга Павловна осталась в памяти как что-то светлое. Что мы пели, я не помню, но ее игру на аккордеоне помню, а также наши выступления перед ранеными в госпитале. 

Кормили нас, я думаю, неплохо, ибо ни чувства голода, ни ощущения невкусной еды не было. Но до сих пор помню незабываемый вкус хлеба с ломтиком омлета, которым нас, нескольких девочек, наградили за помощь на кухне – мы помогли чистить картошку. Омлет я люблю до сих пор.

В садик я ходила одна (да тогда мало кого провожали, да и провожали ли?), а оттуда, как правило, шла к маме на работу. Мама работала бухгалтером в Бежецкторге, и год делился на квартальные, полугодовые и годовые отчеты, во время которых бухгалтерия работала если и не ночами, то очень допоздна. Я там тихонечко спала, а потом у мамы на руках «ехала» домой. 

Запомнился плачевный эпизод самостоятельного хождения в садик. Путь мой лежал от Красноармейской улицы по переулку Урицкого (ныне Воздвиженский), мимо церкви и пруда, у которого паслись гуси. На мне было коричневое плюшевое пальтишко и такая же шапочка с красным бантом. Видимо, этот бантик и спровоцировал одного гуся, и он, шипя и агрессивно вытянув шею, пошел на меня. Я испугалась и повернула назад, но он не отступил. Я побежала, он за мной, догнал и, прыгнув мне на спину, стал долбить клювом по голове. И так он ехал на мне, пока я с ревом не добежала до улицы, где были люди и избавили меня от этого ездока. Вся в слезах и грязи я прибежала домой. Мама еще не успела уйти на работу, она умыла меня, кое-как почистила одежду (другого надеть было нечего) и проводила до садика. 

Из своего детсадовского детства я хорошо запомнила урок честности, который преподала мне мама. Я как- то сказала, что у одной девочки в садике такое платье! у другой – такие туфли! У третьей мне еще что-то понравилось. Мама мне на это сказала: «Галя, если ты хочешь, у тебя будет много чего хорошего, у меня есть для этого возможности, но в один прекрасный день я окажусь в тюрьме». Вопрос был закрыт. Навсегда. 

Проведя ниточку от урока честности, перейду к школе, куда я пошла в веревочных тапочках, связанных мамой. Другой обуви на почти теплый сентябрь не было. Но я пришла в школу с небольшим букетом цветов, которые нам разрешили нарвать в нашем садике. 

Я пошла в 1 класс в 1944 году. Не очень много запомнилось из начальной школы, но хорошо помню первую учительницу – Антонину Васильевну Беневоленскую. Сейчас в память о ней ухаживаю за ее могилой.

Был ли в школе свет в войну или его периодически отключали, не знаю, но помню уроки при свечах. Помню, что на завтрак нам давали кусочек черного хлеба с сахарным песком, и это было вкусно (это и был весь завтрак!). Потом, уже после войны, появился буфет, и там продавали пончики. Это был пир!

Дома тоже света не было: как-то пришел электрик и перекусил провод у самой лампочки.

Основным источником света была керосиновая лампа. Она была почти произведением искусства: темно-синего стекла на высокой ножке с круглым основанием и рифленой емкостью овальной формы для керосина. Так что отсутствие света мы пережили без проблем.

А вот отсутствие дров для печки заставило нас перебраться к маминой подруге. В их восьмиметровой комнате мы размещались впятером. Особых проблем я не помню, но вот сохнувшую на печке мамину плюшевую жакетку помню. Маму и ее коллег посылали после работы на овощехранилище грузить квашеную капусту, доставая ее из глубоких (туда опускали лестницу) и широких чанов. Поэтому все «грузчицы» были в капустном рассоле.

А поскольку жакетка была одна, ее мама отмачивала в тазу, выжимала и укладывала на печку-лежанку сушиться. А утром ее надевала и шла на работу. «Гостили» мы недолго. Как- то проблема с дровами была решена, и мы вернулись домой. Затопили печку, и, некоторое время спустя, все наши цветы на окнах упали: они оттаяли. Я-то не сразу поняла, что они замерзли: когда мы пришли, они стояли, как прежде. А у нас был цветущий олеандр! 

Была у нас и печка-лежанка (изразцовая!), на которой мы вечерами сидели, и мама мне читала «Белеет парус одинокий». Откуда она брала силы на чтение! 

Но на этой печке можно было только согреться, а готовили мы на примусе. Он стоял в коридоре, где и у остальных соседей что-то стояло: керогаз, керосинка. 

Некоторое время у нас жили две женщины-военнослужащие. Им давали паек, и они с нами им делились. Помню конфеты из их пайка: круглые, как драже, большие, в коричневой глазури и внутри что-то вкусное. 

Хорошо помню День Победы. Рано утром к нам пришла соседка и сказала, что война кончилась. Позднее я подошла к окну и увидела, как по нашей улице от Пушкинского переулка в сторону рынка шла группа детей (скорее маленький отряд) во главе с женщиной в красной косынке и с красным флагом. Я думаю, что они были из детского дома, который находился около церкви. 

Кстати, церковь всегда была действующей, и меня в ней крестили сразу после войны. Низкий поклон бабушке за это! 

Кроме радости от Победы, ничего в жизни не изменилось. Даже отмена карточек не очень изменила ее. Купить особенно было нечего. Помню, полки магазина на нашей улице были уставлены банками с крабами, но их не очень-то и брали. Как и в войну, вместо сахара чай пили с сахарной свеклой, а картошку «жарили» на воде, и там были поджаристые корочки. 

Помню денежную реформу 1947 года. Деньги меняли 1 к 10. У нас с мамой проблем на эту тему не было: просто выдали очередную зарплату в новых деньгах. А обменивать было нечего.

 

КУЗНЕЦОВА ИРИНА ПАВЛОВНА

Все дальше и дальше уходят трагические годы, дни той войны, войны, которая оставила след почти в каждой семье.

Детская память цепкая, и хотя мне было 8 лет, я помню эти годы от первого до последнего дня. 

22 июня 1941 года в воскресенье, в городе Бологое, где я жила, было массовое гуляние. Где- то днем я с подружками побежала домой (мы жили рядом с парком), смотрю, около репродуктора стоят заплаканные соседи и мама. Вот так я услышала страшное слово «война». Правда, я и не предполагала, что это слово принесет стране и лично мне. «Война» у меня ассоциировалась со светомаскировкой во время финской кампании. Но уже через неделю немецкие самолеты стали бомбить город. Первые зажигательные бомбы попали в деревянные дома, и они загорелись, как факелы. Конечно мы, детвора, побежали смотреть и поняли, что это далеко не «светомаскировка». И с этого дня начались систематические налеты немецкой авиации.

Город Бологое – узловой железнодорожный центр. Нас школьников собрали и сказали: «Из совхоза ушло на войну много народа, и мы должны помогать на прополке овощей». И вот мы каждый день ходили в совхоз, пололи морковь, свеклу. С содроганием сердца ждали ночных налетов, прятались в огороде, в бороздах. Казалось, что это защита. 

А ровно через месяц с начала войны произошло то, что стоит перед глазами и сейчас. Ничто не предвещало этой трагедии.

Федулова (Кузнецова) Ирина сидит вторая слева

Ведь налеты были в основном ночью. Мы с маленькой сестренкой отправились навестить папу, он работал директором фабрики-кухни, которая круглые сутки обслуживала беженцев. Эшелоны с людьми шли день и ночь. Часа через 2-3 мы отправились домой. Прошли мы совсем немного и вдруг услышали: «Граждане, воздушная тревога!». Вдоль дороги были вырыты канавы, и все, кто был на улице, попрыгали туда. И тут начался настоящий ад. Со свистом падали бомбы на железнодорожные пути, и стали рваться снаряды. 

Дело в том, что на путях были сконцентрированы составы со снарядами, цистерны с горючим и состав с беженцами. Мгновенно вспыхнуло горючее, и языки пламени, казалось, сожгли все вокруг. Весь народ бросился к озеру. Какая - то женщина схватила сестренку на руки, и мы тоже побежали к воде. Крики ужаса раздавались кругом. Люди из эшелона бежали с детьми на руках, а сзади рвались снаряды, полыхал огонь. Уже потом мы узнали, что это было вредительство. 

Очень много было жертв. Гибли люди, горели дома, расположенные вдоль железной дороги. Еще долго в воздухе носились хлопья гари. Слышала разговоры взрослых, что начальника станции расстреляли за то, что эшелоны стояли один около другого, и, главное – в середине их был эшелон с людьми. У немцев была задача разбомбить мост, как мы его называли «висячий». Но, по-видимому, высшие силы берегли его. Ведь это была дорога, через которую шли эшелоны на запад. Это всего один эпизод. А бомбили Бологое почти ежедневно. С немецкой пунктуальностью, каждый вечер, в одно и то же время, летели самолеты со смертоносным грузом. 

В каждую семью вошло, в той или иной степени, горе. Отец у меня ушел добровольцем на фронт и вскоре погиб под Смоленском. Умерла и мама. Вот так трагически перечеркнула жизнь нашей семьи война.

 

КОРНИЛОВА ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА

Детство мое проходило во время войны. Наша деревня Ругатино находилась в семи километрах от города. Я помню, как провожали папу на войну: был жаркий летний день, третий день войны. Папе было 49 лет, он был одет в черный костюм, белую рубашку, в летнюю обувь. Папа был веселый, смеялся, говорил, что через три дня вернемся. Он не верил, что война долго продлится. Вместе с папой отправляли молодого мужчину, который держал на руках девочку до года - маленькую доченьку. 

Папа копал противотанковые рвы под Осташковым. Домой вернулся в январе 1942 года в той же одежде, только на нем была еще рваная фуфайка, из которой торчала вата. Он был уже тяжело болен, долго лечился, и его оставили работать в милиции.

Зима была снежная, холодная, мама каждый день с лопатой ходила расчищать железную дорогу к деревне Вьюгово от снега.

В нашей деревне стояла воинская часть. У нас в доме жили трое военных: один был постарше, одет в белую шубу, на голове папаха, на боку планшет. Второй был моложе, одет так же. А третий – молодой паренек (так его называла мама). Они приносили обед, я помню, как угощали нас пшенной кашей. А вечером, в сумерках, военные пригоняли машины. В деревне говорили, что они занимались их ремонтом. Нас, детей, они катали на машинах, поднимали на руках и сажали в кузов, и обратно сами снимали. Мы слышали разговор, что эти машины с вечера уезжали в Калинин, возили боеприпасы, а оттуда привозили раненых. В кузов ставили елки, как будто везут лес. Такие машины мы видели вечером. Военные жили в нашем доме одну осень и зиму.

У нас была корова, овощей заготовили целый подвал, и мама кормила многих людей. В то время ходило много беженцев – голодных, больных, измученных. Мама ставила на стол молоко, творог, горячую картошку, и всех, кто заходил, кормила, успокаивала, а сама плакала.

Однажды мама убирала снопы на усадьбе, подняла один, а под ним спит парнишка, уже посинел и не просыпается. Мама стала будить его, а он весь трясется. Она привела его домой, накормила, уложила спать на печку, а мы пошли на речку белье полоскать. Пришли, он так и спал. А потом мальчик рассказал нам, что он из деревни, из-под Осташкова. В их деревню пришли немцы и стали собирать жителей, а он огородами выбежал на шоссе. Мимо шла полуторка, он туда забрался и ехал очень долго. Спрыгнул, когда переехал мост через реку Остречину у деревни Вьюгово и полем прошел к нашей деревне, минуя дорогу, которая вела к поселку Сонково.

Беженцев разводили на ночлег по очереди. Однажды у нас ночевали четыре допризывника. Они шли в город на сборный пункт. А в сельсовет позвонили, чтобы их задержали до особого распоряжения, они и жили у нас три дня. Так как все мужчины ушли на фронт, мама спросила ребят – смогут ли они зарезать поросенка. Они зарезали, а мама жарила им печенку и мясо.

Даже лошадей нормальных забрали, остались две старенькие лошадки, которые еле ходили.

В деревне был сельсовет, дежурил участковый милиционер. В домах свет не включали, все маскировали. Из сельсовета ходили и проверяли, у кого увидят свет – наказывали.

Я помню, как в пустом доме устраивали гулянье. Мы с мамой ходили. Плясали девушки, солдаты, каждый по- своему – кто вприсядку, кто «яблочко», кувыркались – было очень весело. Может быть, устраивали вечер перед отъездом на фронт? Я помню, как пели девушки частушки:

«Ой, война, война, война. Ой, война жестокая.

Девушки, из-за войны хожу я одинокая».

У меня был старший брат, ему тогда исполнилось 13 лет, он с друзьями-мальчишками организовал штаб, где они собирались. Им в деревне давали какие-то задания, например, выслеживать диверсантов. Одного мужчину сдали в сельсовет, они за ним следили, знали, где он прятался. А потом отправили его в милицию. Мальчишки все собирались убежать на фронт, но их снимали с машин и говорили, что ехать надо долго, наверху, в кузове, замерзнете.

В деревне появился мужчина с сыном; там, где они жили, все разбомбили, но уезжать никуда нельзя: сын допризывник на учете в райвоенкомате. Он рассказал, что ближние ребята питаются вместе, а его сын уйдет в уголок и один ест, так как ему носят только хлеб. Мама собрала ему узелок.

Мамина сестра, тетя Катя, жила в Ленинграде, у нее было четверо детей, муж умер. Старший сын учился в ремесленном училище, их посылали сопровождать машины на Ладожском озере, и он пропал без вести. Средний сын умер от голода. Она выехала из Ленинграда с двумя детьми, ехали по северной дороге очень долго. В дороге, не доезжая до города Красного Холма, умерла маленькая (11 лет) дочка. Тетя просила, чтобы ее оставили довезти до Бежецка, но ей не разрешили, и она приехала к нам только с младшим сыном. Я помню, как она вошла в дом, худая, еле стоит, я даже испугалась. Мама вышла из кухни, подошла к ней и не узнала. Потом посадила ее, помыла ей руки и стала кормить, но просила, чтобы она много не ела.

После войны многие не вернулись домой, а если и вернулись, то больными или инвалидами. У нашей соседки (она жила через дом от нас) не вернулись три сына. Вот сколько слез принесла война.

В конце войны моего 15-летнего брата и его друга Мишу Лебедева из соседней деревни отправили в г. Осташков возить дрова в учреждения и дома. Ребята работали целый день в снегу, домой приходили мокрые и усталые. А потом закончились продукты, и корма для лошади не хватало. Лошадь была очень слабая, еле-еле передвигала ноги. И сами голодные, и лошади голодные. Брат вспоминал, как многие председатели предлагали оставить лошадь и давали акт выбраковки лошади, и деньги, а значит и сам будешь сыт, и до дома доедешь. Брат не соглашался, хотя знал, что можно заехать за деревню, и лошадь сдохнет, и сам голодный погибнешь. Но он все- таки доехал, даже дотащил лошадь под уздцы. Председателем сельсовета был Юденков Николай Георгиевич, он обнял брата и заплакал: перед ним были почти два трупа. Вот такие были преданные делу люди.

Во время войны мы уже по звуку определяли, какой самолет летит - наш или немецкий. Немецкого звука мы боялись, бежали прятаться. Сейчас современные самолеты иногда летят с таким же звуком. Я поднимаю голову и говорю: «Как немец летит».

Вот все, что я помню.

 

КУТИЛЬКИНА ТАМАРА МИХАЙЛОВНА

Для каждого поколения приходит рано или поздно тот час, когда оно должно взять на себя равную со старшими меру ответственности. В обычных условиях это происходит постепенно. В суровую военную пору это случилось сразу и задолго до обычного срока.

Дети войны – самые обыкновенные мальчишки и девчонки. Пришел час, и они показали, каким огромным может стать маленькое детское сердце. Их повзрослевшее детство наполнено тяжелыми испытаниями, такими, что придумай их даже очень талантливый писатель, в них трудно было бы поверить. Дети во время войны работали на заводах и в полях наравне со взрослыми, помогали в госпиталях, шили кисеты, вязали варежки. Судьбы детей военной поры похожи. Война стала общей их биографией. Их рассказы - длиной в целую войну…

Война – тяжелейшее испытание для любого народа. Своей жестокой рукой война коснулась каждой семьи, каждого человека, и «никто, ничто не сможет память от той войны освободить». 

И вот сегодня я вспоминаю то, что осталось в моей памяти о моих родителях, родных, друзьях – о моем детстве, опаленном войной. И военные стихи моего любимого поэта К. Симонова.

Когда началась война, мне было 6 лет, поэтому в памяти осталось совсем немного. Семья наша жила в Бежецке на Красноармейской улице, недалеко от дома было вырыто бомбоубежище. Папа ушел на фронт. Помню: объявлена воздушная тревога. Соседи спешат в бомбоубежище, а мама идет дежурить в контору, где она работала. Берет с собой меня, а я беру свою куклу. Помню вечера с лампами-коптилками и завешенные, затемненные окна.

Вскоре из Весьегонского района за нами приехал дедушка на лошадке, запряженной в телегу. И вот я, Саша (двоюродный брат), его мама погрузили на телегу кое-что из одежды, немного еды и поехали. Моя мама осталась. Ехали мы долго (120 км.) днем и ночью, было холодно, хотелось есть и пить. Пили воду из колодца в какой-нибудь деревне. На ночлег нас пустили добрые деревенские жители.

Наконец-то наша деревня Ручьи! Стали жить все вместе: дедушка, бабушка, тетя Лиза, я, брат Саша (5 лет), сестра Галя (3 года). Когда началась война, бабушка была в Ленинграде, где жила Галя с папой и мамой. Бабушка уехала из Ленинграда вместе с Галей. Галина мама осталась в блокадном Ленинграде, где и умерла.

Помню, как бабушка пекла в русской печке хлеб (мука была с какой-то травкой). Мы, дети, лежим на полатях, и свесив голову, с нетерпением ждем, когда бабушка даст нам по кусочку черного хлебца.

Наступил 1943 год, мне пора в школу. Дедушка повез меня домой, в Бежецк, как добрались до железнодорожной станции, не помню. Но хорошо запомнила, что до станции Сонково ехали в вагоне военного эшелона вместе с солдатами-фронтовиками. А от Сонкова до Бежецка – тоже эшелон, вагон, в котором везли лошадей.

По возвращении домой до 1 сентября ходила в детский сад. Помню, как воспитательница сказала, что завтра нас кормить не будут, велела принести что-нибудь из дома. Я принесла кусочек черного хлеба с куском вареной свеклы. На весь день.

И вот я в школе № 2 на Красноармейской улице. Учительницу звали Елизавета Александровна. Вместо тетрадей у нас были то ли книжные, то ли газетные листы, и мы писали между строчками текста. Все время хотелось есть. А соседка положила на край парты кусочек хлеба – белого! Все поглядывают, глотая слюнки. Учительница говорит: «Валя, убери!».

Но вот радость: концерт в госпитале для раненых бойцов! Так хотелось матросский танец станцевать или прочитать стихотворение, надев военную пилотку или фуражку. Подарок по окончании выступления – карандашик от раненого бойца.

Наш дом – дом, из которого папа ушел на фронт и вернулся с фронта, в котором я жила очень долго. Это дом родных и друзей.

В нашем доме и радостью, и горем соседи делились всегда: приехал на побывку – радость; вернулся с фронта – радость! Но многие погибли: муж тети Лизы, муж тети Нюры. Лишились отцов мои друзья: Боря, Женя, Валя, Витя, Эля.

А наши мальчишки- старшеклассники рвались на фронт.

Из нашего двора убежал на фронт Алик (Альберт) Агеев, из соседнего – Слава Дюков. Алика вернули домой – молод еще! А вот Слава погиб на фронте.

Дороги войны. Они были суровы для всех. Передо мной лежит военный билет моего папы: Алонцев Михаил Иванович. Военное звание – старший сержант, наименование военно-учетной специальности – шофер, командир отделения.

И снова – К. Симонов «Шоферская»:

Когда я держу и перечитываю письма, вспоминаю: мама топит печку, смотрит на огонь и плачет, от папы давно нет писем.

Письмо пришло! Радость! И в каждом письме: ждите меня! Жди меня!

Этими словами К. Симонов выразил мысль сотен тысяч людей о том, что их ждут, и это ожидание смягчает для них тяготы войны, а подчас и спасает.

День Победы! Как он был от нас далек! И вот 1945 год. 9 мая. Победа! День великого всенародного торжества. Слезы счастья и…горя. В городе митинг. Мы – школьники, старшие и младшие (я заканчиваю 3 класс), – его участники.

И снова ожидания. Когда вернутся отцы, братья. Ждем! Ждем!

И вот папа вместе с нами! Я не помню, что он говорил о войне. Свято берегу его письма, две крохотные фотографии тех лет и награды: два ордена, медали.

О своих друзьях-ровесниках, детях войны, скажу словами поэта Ю. Жукова:

КСЕНОФОНТОВА ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА

30 апреля 1941 года мне исполнилось 5 лет, а 22 июня в 4 часа утра началась война. Наша семья - папа, Крылов Николай Владимирович, мама, Мария Ивановна, моя младшая сестренка и я - жила в самом конце улицы Кашинской. Это был дом дедушки. В начале войны дедушка в огороде сделал бомбоубежище, и мы там прятались, когда прилетали немецкие самолеты. 

Зима была холодная, и в конце декабря мы поехали в Ульяновск. До Ульяновска мы ехали 2 недели в вагонах для скота. В каждом вагоне было по 4 семьи, спали на нарах, внизу стояла железная печка, она топилась без остановки. На ней мы варили суп, кашу и еще что-то. На станциях стояли сутками. Местные жители приносили хлеб, колбасу и другие продукты и спрашивали, какой семье это отдать, голодными мы не были.

Когда подъехали к Рыбинску, увидели много составов, и вдруг появился немецкий самолет и стал бомбить. Мужчины хватали детей и бежали в сторону от дороги. Немец улетел, и наш состав поехал, нас на ходу запихивали в вагоны.

Всю дорогу мы ехали в одежде и приехали в Ульяновск с чесоткой. Там нас привезли на главную улицу (не помню названия). Улица была большая, посередине росли деревья, по краям посажены цветы. Рядом, через дорогу, был сад.

Помню, мы гуляли во дворе, а по улице милиционер вел двух заключенных. Около парка один бросился в ворота сада, милиционер выстрелил и побежал за ним. Мы увидели, как человек упал, испугались и убежали домой.

В подвале дома папа и дядя Лева Первухин соорудили из досок комнату и разгородили ее. В комнате слева жили мы (нас было 4 человека), а в комнате справа – Первухины (их было 6 человек: двое детей, тетя Капа, дядя Лева, его больной брат и мать). Вот так мы и жили очень дружно три года. Дядя Лева ходил на охоту, если убьет двух уток, одну даст нашей семье. А нам, деткам, еще и по кусочку хлеба, скажет: «Это лисичка принесла».

Папа строил завод за Волгой, построили его за 3 месяца. Потом папа долго болел, ему дали инвалидность.

Папиных учеников стали брать на фронт, они приходили к нам прощаться, все в военной форме. Я помню одну девочку в шинели -  высокая ростом, коса на голове, на косе шапка военная. Помню, как уходил добровольцем на войну мамин брат, ему было всего 17 лет, через два месяца он погиб. Маме прислали похоронку, но мамы в тот момент не было дома. Ее прочитал папа и спрятал от нас. Мама пришла домой, а я ей говорю, что папа получил письмо. И пришлось папе отдать эту похоронку, а там написано, что погиб брат Павлик. Мама долго плакала.

В Бежецк мы возвращались на пароходе. Плыли от Ульяновска до Рыбинска по Волге даже на трех пароходах. Все сидели на палубе, а народу было очень много. В Рыбинске пересели на поезд и поехали домой.

Когда жили в Ульяновске, с нами в подвале жила семья из Сталинграда. Я так им хвалила свой город, что одна девочка, когда мы уезжали, расплакалась, говорила своей маме: «Хочу в Бежецк». 

Когда мы приехали в Бежецк, вышли из вагона – увидели, что вокзал разбомбили, на его месте лежала куча кирпича. Мы пошли на нашу улицу Кашинскую. Наш дом был четвертый от конца. Это теперь улица увеличилась почти на 2 километра. 

После войны хотелось побывать в Ульяновске. Когда мои дети были маленькие, мы плавали от Рыбинска до Казани, были один раз и в Ульяновске, но только на берег вышли, а по городу не ходили. Помню, были мы в Ульяновске в музее Ленина. Музей был маленький, в три окошечка, стоял за оврагом. Там мы видели открытые тетради Владимира Ильича. Вышивки и вязание его мамы. Только не знаю, есть он сейчас или нет.

 

ЧЕРНОВ СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ

Родился 9 октября 1935 года в деревне Иванково Васюковского сельского совета. Наша деревня насчитывала 33 дома, а колхоз назывался «Красная Заря». Семья состояла из 7 человек: отец, мать, дедушка, бабушка и нас трое детей. Я был самым старшим. 

В июле 1941 года принесли повестку отцу, и мать повезла его на лошади на призывной пункт в город. Все тяготы семейной жизни в это лихое время легли на мать. Но и нам, деревенским подросткам, приходилось работать – боронить, пахать на лошадях, вывозить навоз на поля. 

Летом 1942 года кончилось мое детство. В колхозе был отведен участок земли под овощи, которые отправляли для фронта, и нас, ребят, посылали на прополку этого участка. В середине лета, когда начинал цвести лен, мы с женщинами выдергивали сорняки, а осенью, в начале сентября, участвовали в обмолоте льна. Для этого расчищали 100 метров дороги и специальными катками из бетона, верхом на лошади, дробили головки льна. Эта была наша работа – целый день ездить катком по разосланному льну. За день так наездишься, что к вечеру идешь домой, еле переставляя ноги. Потом мяли лен ручными мялками, приспособленными к конному приводу. Так было и в 1943, и в 1944 годах. А летом 1944 года пришлось ездить сдавать сено на сенопункт, который находился на месте теперешнего льнозавода. Хорошо, если попадет низ скирды, а то все руки в мозолях, и сам весь мокрый. Ну а весной 1945 года я уже боронил и пахал пашню. 

Голодный 1947 год помнили долго. Собирали весной на полях оставшуюся картошку, пекли картофельные лепешки. Летом мать подрядила меня пасти деревенских телят, чтобы иметь хоть небольшой приработок. 1 сентября я должен был идти учиться в пятый класс в Сукроменскую среднюю школу, но так как пасти телят было некому, меня сняли со школы. Зимой ездили за 12 км. в лес за двухметровыми чурками и вывозили их в село Присеки, откуда их весной сплавляли по реке в город.

После окончания в 1951 году семи классов, я поступил в ремесленное училище по специальности токарь. Закончил училище в 1953 году, получив четвертый разряд. Хорошие воспоминания у меня остались о нашем мастере и наставнике Сорокине Владимире Ивановиче.

Осенью 1954 года я был призван в ряды вооруженных сил СССР. По распределению попал служить в военно-морской флот на пять лет. Службу проходил на тральщике, обезвреживал от мин Балтийское море. 

Осенью 1958 года, после демобилизации, устроился на завод «Бежецксельмаш» токарем на автоматическую линию, где и проработал до 1960 года. В то время в школах ввели трудовое обучение, и у нас на заводе был создан цех по обучению школьников профессии токаря, куда я был назначен мастером. Помню радость моих учеников от первого полета человека в космос, я даже устроил им выходной.

В 1968 году перешел работать токарем на завод ЖБК в отдел механика. Без отрыва от производства поступил и окончил вечернюю школу на «хорошо» и «отлично». В 1972 году завод приобрел стыковочный станок для сварки стержней арматуры, на который я был переведен. К 30-летию Победы в городе был поставлен памятник, в котором есть и частица моего труда – я варил стержень на стыковочной машине.

В 1985 году был переведен в конструкторский отдел. За время работы на комбинате, выполнял общественные поручения. Был заместителем председателя завкома, начальником народной дружины, председателем товарищеского суда. Проработал на комбинате с 1968 года по март 1996 года токарем, слесарем, сварщиком.

 

ГРИГОРЬЕВ ВЛАДИМИР ПАВЛОВИЧ

Я родился 9 января 1937 года. Помню те далекие довоенные, военные и послевоенные годы. Детство проходило в г. Бежецке и деревнях Сонковского района. Родители из крестьян. Отец, Григорьев Павел Михайлович, 1914 года рождения. Мать, Григорьева Мария Михайловна, тоже с 1914 года. Брат Григорьев Евгений Павлович, 1939 года рождения. Сестра, Григорьева Зинаида Павловна, 1945 года рождения. 

Отслужив кадровую службу в частях Красной Армии, отец вернулся домой, и мы переехали жить в г. Бежецк. Отец поступил работать в пожарную охрану в поселке Сельмаш. Там нам дали небольшую комнату в двухэтажном деревянном доме на улице Рабочей. На первом этаже был магазин, на втором - наша комната с видом на железную дорогу. Я любил смотреть на проходящие поезда. Чтобы я не капризничал, отец давал мне молоток и пистоны, по которым я стучал на лавке. Мать ругала отца за это. Помню, как отец вернулся домой с тушения пожара весь обледеневший. Мать поливала горячей водой из чайника на пуговицы, чтобы их расстегнуть.

За год до начала войны мы переехали в Рабочий городок, раньше это был Благовещенский женский монастырь. Нам дали угловую комнату в корпусе номер семь на первом этаже. Рядом было здание ткацкой фабрики, на которой работала моя мать. Видел, как приезжала машина и грузили готовую продукцию. В настоящее время это здание старой поликлиники. А во время войны его разбомбили, остались одни стены. Там мы с ребятами играли в войнушку.

С началом войны отец ушел на фронт, и у нас началась новая трудная и голодная жизнь. У моего деда, Григорьева Михаила Григорьевича, 1884 года рождения, было пять сыновей и одна дочь. Все сыновья были на фронте: Евгений, Владимир, Павел, Михаил, Сергей. Мария жила в рабочем городке. Мой дед воевал в первую мировую войну. Моя бабушка, Матрена Евгеньевна, 1887 года рождения, родом из Москвы. Помню, как она над нами подшучивала, но была всегда добрая и заботливая. Но дед для меня был ближе, любил и баловал. Возвращаясь с сенокоса, приносил ягоды земляники в берестяном туеске. Давал ружье подержать. Но я его не удерживал, и он говорил, что я мало каши ел.

Война. Шло время ожиданий и переживаний. Пришло первое извещение, что Евгений пропал без вести. Через некоторое время пришла похоронка на Владимира, он был летчиком, сбит над Черным морем. Его сын, Володя, мой двоюродный брат, находился в это время у деда в гостях.

Когда моя мать привезла меня погостить в деревню к деду, произошел такой случай. Только сошли с поезда на станции Подобино и направились через поле в деревню, в это время поезд отошел со станции, налетел немецкий самолет и стал обстреливать поезд. Поезд встал, открылись все вагоны, и народ, как ручейки, разбегались по полям. Самолет кружил и стрелял по ним. Когда приближался к месту, где мы бежали, мать накрывала меня своим телом и говорила, чтобы я не высовывался, а то убьет.

Помню то время. Через нашу деревню Гостинницы проходила дорога, ведущая из деревни Сулега на станцию Подобино. Она пересекала деревню пополам. Мимо нас проходили колонны солдат с утра до вечера. Мне казалось, что эта колонна никогда не кончится. У дома стояла большая деревянная бочка. Дед мой носил воду из колодца и наполнял ее. Бабушка наливала фляжки подходившим солдатам. Я стоял рядом с бочкой. Один солдат потрепал мои волосы. Я тогда еще подумал: почему они без оружия? Редко у кого была винтовка. В это время со станции Подобино шли эшелоны на фронт.

В нашей деревне стояла воинская часть. За нашим огородом был большой бревенчатый сарай, где дед хранил сено. В этом сарае солдаты отдыхали. Немного дальше была рига, в которой дед сушил снопы овса, ячменя, потом обмолачивал. Там сделали вроде столовой и склада. Кашу варили в большом котле, который стоял на канаве ранее размытой дороги. Деда солдаты иногда угощали тушенкой с макаронами. В трех километрах от нашей деревни стоял маяк - наблюдательный пункт. С него был хороший обзор всей местности вокруг до самого города. Возле стояли пушки. Рядом была деревня Холм. Нас, любопытных ребят, туда не допускали. Однажды мы собирали грибы в нашем лесу Ореховец и нашли парашют, о чем доложили командиру. После чего солдаты прочесали лес и обнаружили корректировщика огня, засланного немцами. Его потом расстреляли в березняке.

Однажды, сидя на крыльце, видел такую картину: бабы с граблями шли шевелить сено на луг через наш прогон. Неожиданно над ними появился самолет и так низко, что они попадали в пыль на дороге. Я увидел лицо летчика, он улыбался через открытую кабину.

Ночью и днем мы видели пожары и дым. Это бомбили Бежецк.

Запомнился мне такой эпизод: вечером в доме деда собирались старики узнать новости. Сидели на полу, прислонившись к стенке, и курили «козью ножку» (самокрутки из газеты с табаком). Дед сам выращивал табак, умел его готовить. Угощал всех. Сидели допоздна при лучине. Керосин берегли. Бабушка вставляла лучину взащеп и зажигала, а потом весь вечер меняла сгоревшие на новые. На полу стояла бадья с водой, куда падали искры и угольки. Разговор шел о боях подо Ржевом. Говорили, что там настоящая «мясорубка», так они выражались. Шли кровопролитные бои. Теперь нам известно, что там погибли около двух миллионов человек.

Пришло известие о ранении моего отца Павла. Его ранило под городом Руза. Оборона Москвы. Госпиталь. После лечения направлен в учебный пункт по подготовке кадров младшего командного состава в районе города Гороховец. Он прошел кадровую службу, имел боевой опыт, чтобы учить пополнение. Был ускоренный выпуск: три месяца и на фронт.

Уже после войны мы просили его рассказать о войне, он неохотно говорил об этом. Война – это кровь, грязь, трупы, смерть. Вот несколько рассказов.

«Трудно было, когда бои шли в зимнее время. Целый месяц в окопах. Большие потери не только от пуль и снарядов, но и от мороза. Люди просто замерзали. Морозы стояли подолгу.

Было такое. Надо выбить немцев с одного сильно укрепленного пункта, перед которым протекала речка. Когда масса бойцов вышла на лед, занесенный снегом, лед не выдержал, стал проламываться, и бойцы тонули. Спасение их было просто невозможным. Сзади напирали и шли уже по трупам».

Отец вспоминает, как он весь мокрый в мороз вместе с другими ползком под градом пуль и разрывов снарядов продвигались к этому пункту с задачей выбить немцев. В другом бою наступали на одну деревню. Сильный встречный пулеметный и минометный огонь. Мы, говорил отец, договорились с другом о помощи, если ранит кого-то из нас. Ползем. Я оглянулся назад, а его нет. Потом увидел: сидит и приставляет себе оторванную снарядом ногу.

Не всегда тылы успевали за наступающими войсками, поэтому питание не всегда приходило вовремя. Отец был командиром, и солдаты просили у него разрешения сделать вылазку и отбить продукты у немцев. Вначале не разрешал, потом заставила нужда. Принесли мешок хлеба с тушенкой и маслом.

В 1943 году мне уже шел седьмой год. Меня приняли в школу, в первый класс. Школа находилась на улице Льва Толстого, в старинном деревянном доме № 51. Он и сейчас там стоит.

Во втором и третьем классе я учился уже в другой школе, которая находилась на улице Большая, дом 63. В настоящее время в этом здании находится музей имени В.Я. Шишкова.

Помню налеты немецкой авиации и бомбежки нашего города, в основном по ночам. Мы спали и слышали натужный гул самолетов-бомбардировщиков и отдаленные взрывы. Но в одну из ночей дошло и до нас. Бомбили Рабочий городок. Наш дом горел. Горели сараи. Мы бежали на песочную яму, почему-то думали, что там безопаснее. На крыши домов падали зажигательные бомбы. Ребята постарше и смелее сбрасывали их лопатами и просто руками в рукавицах. Когда мы вернулись к своему дому, вещи из нашей комнаты лежали кучей перед нашим окном. Дом еще горел, и люди, выстроившиеся в «цепочку», передавали ведра с водой и заливали огонь. Несколько вещей пропало. Среди них мой желтый столик, за которым я учил уроки. Мне было очень жаль его. 

Моя мать, Григорьева Мария Михайловна, 1914 года рождения, относилась к древнему поселению карел, переселенных из прибалтийских стран в 16-17 веках на запустевшие земли Бежецкого края. Была целая карельская волость, 50 тысяч человек, севернее города Бежецка. Семья по линии матери состояла из восьми человек. Отец ее, Корсаков Михаил Иванович, – «десятитысячник», работал председателем колхоза. Ее мать не помню, мало видел. У них было шесть дочерей: Анастасия, Анна, Ольга, Екатерина, Татьяна и Мария, моя мать. В войну Анна и Екатерина оказались в блокадном Ленинграде. Анастасия и моя мать переехали в город Бежецк, в Рабочий городок. Остальные остались жить в деревне. В 1943 году, в начале осени, мать вернула нас с братом снова в город. С семи лет пошел в школу. Налеты вражеской авиации продолжались. В одну из ночей разбомбили военный госпиталь. Накануне днем мы с ребятами ходили смотреть, как за оградой ходили забинтованные раненые: у кого голова, грудь, кто на костылях. Они сидели на скамьях, вокруг заросли акаций и цветы. Светило солнце. И вот после ночной бомбежки мы пришли смотреть, что случилось. От кирпичного двухэтажного здания, в котором находился госпиталь, осталась куча дымящихся кирпичей и торчащие койки. Рядом с нашим домом сгорел двухэтажный деревянный дом, его еще называли «дом Ревякиных». Остались неповрежденными старинный дом рядом с госпиталем - тубдиспансер и небольшой двухэтажный дом, где располагались комендатура и охрана госпиталя. Это здание и сейчас стоит на этом месте с деревянной надстройкой второго этажа. Дальше шли поля колхоза «Коммуна», где выращивали овощи: турнепс, морковь, помидоры, картофель. Начинались голодные годы, и нас, ребят, как магнитом тянуло туда поживиться. Для восстановления разбитого второго этажа седьмого корпуса, в котором мы жили в Рабочем городке, привозили пленных немцев. Помню их небритые лица в тонких серо-зеленых шинелях без ремней и пилотки, натянутые на уши. Наши солдаты-конвоиры - в белых полушубках и с автоматами. Когда мы подходили, немцы просили у нас картошки. Мой двоюродный брат Николай Петухов иногда грешил: его мать заставляла снести маленькую кастрюлю с картошкой козе, которая находилась в сарае, а он менял ее у немцев на кольцо или ремешок.

Перед нашим окном лежал штабель бревен для ремонта второго этажа, Утром привозили немцев, и они продолжали ремонт второго этажа. Мою мать подрядили сторожить эти бревна. Помню, как ночью в тридцатиградусный мороз, она сидела на этих бревнах, а мы с братом Евгением смотрели в окно. Потом мать приходила домой погреться и опять уходила сторожить. Я говорил, чтобы она не уходила из дома, а смотрела в окно. Тогда она отвечала, что дома она засыпает.

Помню то время, когда постоянно хотелось есть. А раздобыть еду не было возможности. Хлеб давали по карточкам и мало. Мать с ночи занимала очередь в магазине № 16 на улице Большой. На валенках писали мелом номера очереди. Запомнились цифры 117, 128 и другие. Приносила пайку и делила всем поровну. Хлеб был колючий. Видимо, его пекли из непросеянной муки с кострой. Изредка приезжала ее сестра из деревни Гремячиха Сонковского района и привозила ватрушки с картошкой. Брат Женька говорил, что этих ватрушек съел бы целую комнату.

Чтобы заглушить голод, мы собирались в группу по десять-пятнадцать пацанов и отправлялись на «железку» - так мы называли железную дорогу. Через станцию Бежецк проходили товарные поезда, везли различные грузы в открытых вагонах. Нам нужны были отжимки из подсолнечника с маслобойни, большие, как колеса. Мы называли их «дурандами». Камнем или железкой отламывали куски и убегали. Потом целыми днями ходили и сосали кусок «дуранды» до горечи во рту.

По утрам ходили на Остречину ловить рыбу на удочку. С нами ходил Гера - самый заядлый рыбак, он и вечером пропадал на реке. Он был намного выше всех нас и опытнее. Приносили связку окуньков и плотвиц домой. У моего двоюродного брата Володи, жившего во втором корпусе, был кот Васька. Как только услышит в доме шум удочки, сразу за ним на речку. Сидит и ждет свежую рыбу.

Ходили «на железку» и по другому поводу. На станции останавливались поезда, груженые разбитой техникой: танками, самоходками, как немецкой, так и нашей. Всё везли на переплавку. Среди них были пулеметы, патроны, даже целые магазины, ленты с патронами, немецкие и наши гранаты и пушечный порох в мешочках. Находили сабли и пистолеты. Вот это нам казалось тогда то, что надо. Собирались в группу по десять-пятнадцать человек в поход за трофеями. У нас уже был опыт. Двое-трое подходили к часовому и расспрашивали его о войне, а на самом деле «зубы заговаривали». Остальные, с другой стороны вагона, залезали под тент и набирали все, что попадется. Потом делились этой добычей.

В очередной раз Славка по прозвищу «Смелый», залез в немецкий танк и увидел там убитого немца. Снял с его руки часы. Кто был старше нас, тот уже знал, как надо бросать гранату. Мне предлагали, но я отказывался. Потом уходили подальше, за питомник, и глушили там рыбу. Возвращались домой с «уловом».

Однажды принесли на реку немецкий пулемет и ленту с патронами. Поставили железный щит метров за пятьдесят и по очереди подходили выстрелить. Так как это было недалеко от города, то стрельбу нашу услышали, прибежал милиционер. Он бежал с наганом на цепочке и кричал, чтобы прекратили стрельбу, а то всех в тюрьму посадит. А Славка подхватил пулемет и побежал вдоль реки за льнозавод. Милиционер за ним. Вдруг Славка дал очередь по нему. Милиционер залег. Хорошо, что очередь прошла мимо. Преследование продолжалось. Пришлось пулемет бросить и убежать. Мы были свидетелями, наблюдали эту картину.

У каждого из нас был арсенал боеприпасов. У меня были винтовочные патроны, штук 500. Потом мы ходили за песочную яму к реке и разводили там костер. Кидали в костер патроны и убегали в укрытие за бугор. Бывало, что не дождавшись, подбегали к костру, а они еще не все взорвались. Витя Башечкин из соседнего шестого корпуса принес домой бомбу и стал ее разбирать на столе. Бомба взорвалась, оторвала ему палец и поранила лицо. Неразорвавшиеся бомбы находили весной, когда копали гряды за домом. Взрослые ребята и на танцы ходили вооруженными. Часто дрались. Говорили, что в то время в милиции служили всего три милиционера. Иногда делали обыски и отбирали все, что находили.

С начала весны все ребята играли в деньги. Это игры «в стукана» (пятак и монеты), «пристенок» (только монеты). Рядом взрослые парни играли в карты. Много было взрослых, сидевших в тюрьмах. Процветали воры-карманники.

От горсада до клуба ГАРО было пять ларьков, где продавали пиво и водку в розлив, сто грамм и бутерброд. Мы иногда задерживались то у одного ларька, то у другого. Люди, идущие с работы, частенько останавливались у этих ларьков.

В общем, детство проходило приблизительно как в кинофильме «Республика Шкид» Григория Белых и Леонида Пантелеева.

Стоит отметить, как выглядел наш город в то время. Все улицы города были вымощены булыжником. На столбах от центра до клуба ГАРО висели квадратные ретрансляторы. В домах тоже было радио, их называли «тарелками». Часто передавали важные сообщения и музыку. Запомнились песни «Темная ночь», «Шаланды, полные кефали», «Несокрушимая и легендарная», песни Утесова…

Дома в Рабочем городке были с печным отоплением, поэтому всегда были трудности с топливом. Добывали, как могли. За водой ходили на песочную яму за пятьсот метров от дома. Там был крытый колодец с ручным насосом. Спускались вниз по крутой лестнице, зимой обледеневшей. Вода была очень вкусная, артезианская. Трудно было женщинам со стиркой одежды. Стирали вручную в корыте, а полоскать носили на реку Остречину. Были трудности с мылом, солью, спичками.

Володя Григорьев слева

По городу часто шли похоронные процессии с духовой музыкой. Машин было мало. В городе была большая барахолка, где все торговали и покупали. В кинотеатре «Звезда» шел трофейный кинофильм «Тарзан», индийский фильм «Бродяга». Билет достать было трудно.

В 1951 году поступил учиться в ремесленное училище РУ №6. Сейчас ПТУ на улице Льва Толстого. Выдали нам форму темно-синего цвета: шинели, брюки рубашку, ботинки, шапку и фуражку. Учили построению. Столовая была на рынке в конце улицы Льва Толстого. Туда и обратно ходили строем. Сейчас на этом месте детская поликлиника. По окончании РУ №6 приняли на завод «Бежецксельмаш» в 1953 году - слесарем-сборщиком сельхозмашин. В то время были две группы: слесарная и токарная - кадры для заводов. 

На заводах Сельмаш и ГАРО в то время не было раздевалок, и люди шли на работу и с работы в грязной и промасленной одежде. Были скандалы, когда они садились в автобус, а там ехали люди в чистом. Утром по городу гудели сирены. Это заводы призывали людей на работу. В восемь часов проходная завода закрывалась, а кто опаздывал, того заносили в «черный» список и докладывали по месту работы. Таких наказывали, притом строго. Работали тогда в две и три смены с одним выходным в воскресенье.

На заводах не было столовых и рабочие брали еду с собой. Кто жил на квартире или в общежитии, тем было труднее. Большое значение имели общественные столовые, где можно было в любое время пообедать и поужинать. Работали студенческая столовая, Дом колхозника, буфеты на вокзале. В дальнейшем пришлось десять лет жить в общежитии №10 на Рабочей улице. Без отрыва от производства закончил машиностроительный техникум.