Ятченко Н. Ф. Тысяча дней ада: новеллы.-

 Тверь: Русская провинция, 1999.- 152с.

Книга "1000 дней ада" написана узником фашистских концлагерей Штуттгоф и Дахау Николаем Федоровичем Ятченко. Более трех лет провел он в концлагерях. И вот уже много лет взывает к людским сердцам: :Этого не должно повториться!" Николай Федорович создал в городе Бежецке мемориал погибшим узникам, его имя известно во всем мире.

К читателям от автора

 Я посвящаю эту небольшую книгу миллионам замученных узников концлагерей фашистской Германии. На Нюрнбергском процессе 1946 года над высшими заправилами фашистской Германии было названо количество намеренно умерщвленных. И оно было столь чудовищно, что цифры заставляли людей стонать: семь миллионов русских (в их число входили украинцы, белорусы); пять миллионов поляков, шесть миллионов евреев. Сколько уничтожено французов, испанцев, датчан, бельгийцев, голландцев, итальянцев, австрийцев, немцев, словаков, чехов, норвежцев, цыган.

Я прошу извинения у читателей за то, что книга состоит из отдельных новелл. После каждой новеллы, написанной мной, я переживаю все виденное и испытанное снова и снова... Во мне живут как бы два человека. Один любит окружающий мир, детей, внуков, искусство, работает и радуется. Второй вечно рядом, неразделен с моим существом. Он в вечных воспоминаниях о пережитом, в вечном "лагерном синдроме" (такую болезнь придумали ученые).

Как карающий Божий меч: Геринг, Риббентроп, Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг, Франк, Фрик, Штрейхер, Зейс-Инкварт, Заукель и Иодль — казнены через повешение. Казнь совершена в ночь на 16октября 1946 года. Утром их тела сожгли в печах концлагеря Дахау (Д. Краминов "В орбите войны". Москва; "Советская Россия", 1986. С. 386-390.)

 Дорогой юный читатель!

 Книга Николая Ятченко «Девочка и скрипка» написана им в зрелом возрасте, но рассказанные в ней события он видел и пережил, когда ему было столько же лет, сколько тебе сейчас.

Автор в 1942 году был вывезен с оккупированной фашистами Черниговщины на принудительные работы в Гданьск (тогда он назывался Данциг). Он не хотел работать на фашистов и бежал из лагеря, но был пойман и прошел через полицейские и гестаповские тюрьмы, концентрационные лагери Штуттгоф и Дахау. Всего в местах заключения фашистской Германии он провел около трех лет. 25 марта 1944 года (этот день он описал в новелле «Мой день рождения») ему исполнилось лишь восемнадцать лет. Может быть, именно из-за юношеской впечатлительности он был настолько потрясен пережитым в лагерях, что до сих пор, спустя сорок пять лет, пишет об этом воспоминания, создает сад Памяти, постоянно выступает перед людьми.

Предлагаемая книга Николая Ятченко принадлежит к «лагерной литературе», которая начала у нас формироваться в годы хрущевской «оттепели». Правда, тогда она носила в основном только антифашистский характер, хотя и вышла повесть А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» о нашем отечественном концлагере. Книги о фашистских лагерях уничтожения пробивали себе дорогу к читателям с большим трудом. Описывать судьбы людей, прошедших через гитлеровские лагеря, было не принято, так как эти лагеря слишком напоминали ГУЛАГ.

Публиковались только те книги, которые были посвящены антифашистской борьбе в лагерях. Об этом автор в рассказе "Искусство против смерти" говорит так: "Даже мы, бывшие узники концлагерей, до чего дописались о подпольных комитетах, что диву даешься, как в Дахау "подпольщики" не перестреляли всю дивизию "Тотен копф" ("Мертвая голова").

Несмотря на это, правдивые книги о фашистских концлагерях изредка появлялись, хотя сразу после выпуска превращались в библиографическую редкость. В качестве примера можно привести книги Балиса "Сруоги, Лес богов" и Федора Сопрунова "Своим путем".

Книга, которая перед вами, представляет собой сборник документальных новелл. Написаны они бесхитростным языком и, может быть, с точки зрения критики, не очень профессионально. Однако в них заложен такой эмоциональный заряд, что читать их без волнения невозможно. Нельзя не отметить высокую нравственную и гражданскую позицию автора. Книга заставляет задуматься над вопросами, ответы на которые человечество будет искать еще долго. Как и почему в двадцатом столетии было организовано массовое уничтожение людей с помощью теории расового превосходства одних людей над другими или с помощью теории насильственного построения бесклассового общества?.. Почему эти теории привели к беспощадной жестокости, к необычным даже для рабовладельческого общества унижениям человеческого достоинства и человеческой личности?..

Надеюсь, что эта книга, юный читатель, поможет тебе задуматься над этими вопросами.

 В.М.Акимов,

заместитель руководителя группы бывших узников фашизма

и участников антифашистского сопротивления

при Советском комитете ветеранов войны.

СОДЕРЖАНИЕ

К читателю от автора

Дорогой юный читатель!

Июль 1942г.  —  апрель 1945г.

В круге первом и втором

Накануне

Дорога в неизвестность

Шестьдесят дней мук

"Египетские каменоломни"

Мадонна

Вечный долг

Доброе сердце

Дахау

Как погас светлый лучик

Девочка со скрипкой

Лагерные университеты

Мой день рождения

Коля Чубуков

Забытые всеми герои

Ставка больше, чем жизнь

Последняя жертва у реки Изар

"Здравствуй" и "прощай"!

Прощальный парад

Мать

Партизанская роща гигантов

Встреча на Янтарном берегу

Лагерь смерти

Память

Искусство против смерти

Последние дни Штуттгофа

Фотографии

НАКАНУНЕ

 Стоял июнь, первый месяц лета. Мир, тишина, солнце и ласковое голубое небо — ничто не предвещало той страшной беды, которая стучалась в нашу дверь...

Я окончил восемь классов средней школы в городе Татар Бунары Измайловской области (теперь Одесской), нам только собирались выдать в школе аттестаты, да так и не успели. Как и многое другое не успели мы, наши родители и страна в целом...

Утром 21 июня 1941 года мой отец сдержал давнее обещание. Мы ехали вдвоем с Сашей Козубом в кузове полуторки на рыбалку в дельту Дуная. Занималась заря. Все живое вокруг начало пробуждаться, готовясь встретить новый день. Никто не знал и не мог предсказать того что это будет последний спокойный для нашей Родины день.

На берегу нас уже ждали. Деду Грише наш шофер передал нас на опеку. Огромного роста, саженной ширины, плеч, дед носил седую пышную бороду, как бы сотканную из пены морских волн. Чувствовалась в старике огромная сила. Но добрые, приветливые морщинки возле глаз, мягкая улыбка в уголках рта обещали доброту и заботу.

Мы сели в лодку. Пока дед медленно, несильными толчками греб веслами, мы, завороженные всем, что видели вокруг, думали о своем будущем.

Дедушка, житель села Вилково, похвалил нас за то, что мы приехали рыбачить в его родные места за много верст от своего дома. Он хорошо знал, что рыба нам не нужна: ее много было везде — и морской, и пресноводной. Нас влекло сюда неведомое и прекрасное, а этим

прекрасным были Дунай и его острова, и чудесное село Вилково. Скорый завтрак в доме дедушки-рыбака. Еда была простой, но сытной и вкусной. Мы шли втроем по мосткам-тротуарам волшебного, как бы небесного села, построенным на деревянных сваях. Не зря называли Вилково украинской Венецией. А кругом - зелень садов и трели соловьев.

Мы снова в лодке. А вот и наш островок. Справа — Дунай, слева — Черное море. Неистово и жадно клевала кефаль, одурело шли на насадку бычки, а очумелые сазаны со звоном натягивали прочную лесу, но вдруг спинным плавником, словно бритвой, обрезали ее, усиливая наш рыболовный азарт.

Но всему приходит конец. Подобрался незаметно вечер. Дедушка на костре сварил уху. Поужинали. Вокруг становилось все тише. Постепенно умолкал и шум небольшого прибоя. Белые цапли и розовые фламинго кончали цедить своими тонкими и крючковатыми клювами воду на отмелях. Успокоились кулики и утки, умолкли перед сном чайки. Наступила последняя предвоенная ночь. Светила волшебница-луна, и золотая дорожка уходила далеко-далеко в море за горизонт.

Перед рассветом пропали звезды на небе. Заходили ходуном вдруг черные тучи, усилился ветер; неистово крича и галдя, загомонили птицы. Когда мы проснулись, дед стал торопить нас со сборами. Утренняя зорька отменялась. Мы спешно покидали остров. Ветер все нарастал, волны захлестывали лодку. Вдруг яркая огненная стрела молнии разрезала предрассветную мглу, и грянул гром. Что значит гроза на суше по сравнению с грозой на воде? Страх охватил нас в предчувствии чего-то страшного и непоправимого. Был рассвет 22 июня 1941 года...

Наш бывалый кормчий, в мокрой рубахе, со стекающими с бороды и усов струйками воды, неистово крестился, бормоча молитву. К нашему счастью, нашу лодку погнало попутным ветром прямо к деревне. Дед облегчененно вздохнул, убрал ненужные теперь уже весла. Мы стали различать, что к ударам грома прибавились такие же по мощности удары, только несколько глуше. Ни дедушка, ни мы даже подумать не могли, что море доносило до нас грохот от разрывов первых снарядов и бомб, что фашистские изверги посмели напасть на священные рубежи нашей великой Родины.

...Вот и город Татар Бунары. Здание почты. Заплаканная в ожидании меня мать, взволнованный отец. Такими своих родителей я никогда не видел. Все, что можно было увязать в узлы, уложить в чемоданы, было уже увязано и упаковано. Отец уходил на границу защищать от врага меня, мою мать, всю нашу Родину.

Связисты запрягли в тарантас пару лошадей, уложили в него вещи, посадили на них мать, дали мне в руки вожжи. Началась моя новая, полная лишений, кочевая жизнь. Мы выехали в степь, которая широко раскинулась вдоль Черного моря и днестровского лимана. Гроза утихала. Лишь неистово гудело море, волны с грохотом катились на берег. Из-за горизонта вдруг показались точки самолетов, усиливался гул моторов.

Вой пикирующих самолетов, свист пуль и разрывы бомб — все слилось в неумолчный гул. Я видел, как бежали, как кричали и падали люди. Бешено понеслись мои лошади, и я не мог сделать ничего, чтобы остановить их сумасшедший бег. Летчики хладнокровно расстреливали мирных жителей: стариков, женщин, детей. Казалось, этому кошмару не будет конца. Мельком я взглянул на мать. Она лежала молча, тонкая струйка крови стекала изо рта на белую кофточку. А кони несли. До боли сжав в руках вожжи, я думал лишь об одном: как бы спасти мать. И каждой клеточкой своего существа в течение часа я осознал, что такое война. Напрягая всю свою силу и волю, я все же остановил озверевших лошадей...

День подходил к концу. Люди собирали раненых и убитых. Колонна двигалась на восток. На горизонте, за Днестром, виднелась Одесса.

Позже каждый новый день приносил мне все новые и новые испытания... Многое, что происходило потом, наверное, стерлось из памяти, но первый день войны остался навсегда.

 ВРАТА АДА

 Город Торунь, старинная польская тюрьма. Приоткрываются железные двери, и темноту пронизывает слабенький лучик. Надежда? Или уже никакой надежды нет? Неделя, как мы здесь, я и мой товарищ из Смоленска — котята в каменном мешке, нам вместе — тридцать лет. Все, что происходит с нами, кажется страшным сном. А может, это игра в узников и полицейских?

Надзиратель в дверях камеры одним своим видом разрушает иллюзию. До сих пор приходилось лишь читать про камеры, тюремные замки, засовы и цокот кованых сапог по каменным плитам. А теперь то, что происходит с нами, — реальная действительность. Целый эскорт окружает двух щуплых узников — ах, какие же мы важные "преступники"!

Снова грохочет железо, вздрагивают тюремные ворота, скрипит калитка, которую открывает охранник, и нас передают высокому чину жандармерии вместе с какими-то бумагами. Чин лениво запихивает бумаги в портфель, достает оттуда никелированные наручники, лязгает ими, соединяя мою правую руку с левой рукой товарища. Никель блестит, после темноты мы зажмуриваем глаза и ступаем наощупь, как в пропасть. Смутные тени, смутное движение, неясная игра света, шорох и гомон. Постепенно глаза привыкают, и мы замечаем людей на тротуарах. Люди останавливаются и смотрят на нас: такие зеленые, а уже в цепях...

Нас привели на железнодорожную станцию. После долгого ожидания в сопровождении двух жандармов влезаем в пассажирский вагон и едем в город, который фашисты переименовали в Грудзенц.

И вот мы шагаем по блестящим панелям, обрамленным цветами. В голове грустные мысли: цветы тоже в неволе, сам воздух отравлен здесь насилием! Вот она растоптанная Европа... Жандармы подводят нас к дверям красивого дома из красного кирпича. Охраны нигде не видно. Лишь в стеклянном тамбуре стоит человек в мутно-зеленом мундире, на фуражке эмблема: череп и перекрещенные кости. И ёкнуло сердце: в этом доме смерть...

Зеленые ковровые дорожки скрадывают шаги, на стенах портреты Гитлера и его сподручных, длинные коридоры побелены, как в больнице, черные таблички, белые цифры. Перед № 44 охрана останавливается, стучит в дверь, и нас вталкивают в большую комнату. В ней много столов с пишущими машинками и чинов в гражданском. У каждого под мышкой кобура с пистолетом. Не успели мы опомниться, как слышим — кричат по-русски: "Стоять лицом к стенке! Руки на голову!" Вижу, рядом поставили двух девушек и нескольких парней, всех нас теперь десять. Потом на меня будто свалились тяжесть и боль, еще раз и еще. Я потерял сознание.

Очнулся на бетонном полу, облитый водой. Рядом со мной скорчился мой побратим, ровесник из Смоленска. Над ним плакали две девушки, и тут я понял, что он мертвый. Это был первый труп, который я увидел в жизни. Позднее смерть будет стоять рядом, в ногах и в голове окружать меня всюду и стеклянными глазами, одеревенелыми руками призывать к мести, расплате. Но это будет потом. А пока передо мной — первая жертва.

 МАДОННА

 Женщинам и детям, замученным в Штуттгофе, Освенциме, Треблинке, Равенсбрюке, Терезине, в Варшавском гетто и других концлагерях и тюрьмах, посвящаю.

 Это было давно, но мне кажется, что это происходит на моих глазах ежедневно, ежечасно, ежеминутно в часы и минуты моей грусти, моих воспоминаний...

Однажды в 1942 году в Штуттгофский лагерь смерти прибыла очередная партия людей, подлежащих немедленному уничтожению. Это могли быть евреи и цыгане, семьи партизан и заложников из любой страны, оккупированной фашистскими войсками. По прихоти и велению, в зависимости от настроения не только офицера высокого ранга, но нередко даже унтера — унтершарфюрера СС решались судьбы сотен, и сотен, и сотен людей. От взмаха руки малого или большого в чине фюрера зависело: жить или умереть массе людей.

Из товарных вагонов выходили матери с грудными младенцами, старики и старушки, юноши и девушки. Кто сохранил еще силы за время следования эшелона, помогали детям и старикам выбраться из вагонов. Эсэсовцы избивали всех подряд, соревнуясь друг перед другом в мастерстве удара, получая от этого какое-то дьявольское удовольствие. Вот что значит дать власть подонкам нации.

Вокруг стоял чахлый сосновый лес. Был он древним, полным легенд и сказок, с древних времен его звали «Лесом богов». Поляки-кашубы боялись ходить в этот лес за ягодами и грибами.

Здесь еще не было ни бараков, ни фундаментов под них. Мы жили в старом лагере, вмещавшем всего 2500 человек, разместившихся в четырех бараках: блок-1, блок-2,блок-3, а блок-5 и блок-4- горе-лазарет преисподней. Мы быстро умирали. И убивали, и калечили нас с невиданной прытью, ежедневно везли и гнали сюда обреченных сотнями, но нас не прибывало...

Под крики и стоны, лай собак и выстрелы, треск костей, в поту, крови и грязи, мы, узники, строили новый Штуттгоф — громадину — могилу для многих народов. Пока мы только валили деревья, корчевали пни и толкали по узкоколейке вагонетки с песком.

Картина стройки напоминала огромную бахчу, только вместо полосатых арбузов валялись тут и там убитые или умирающие люди в полосатой одежде и деревянных долбленках.

Еще не работали газовая камера и крематорий, поэтому возни фашистским ублюдкам с нами было много. Газовая камера и крематорий появятся в Штуттгофе только в конце 1942 года, когда меня, чудом уцелевшего, "последнего из могикан", этапируют по року судьбы далеко-далеко на юг империи рейха — в Баварию, в знаменитый Дахау.

Безрадостное, хмурое небо было затянуто свинцовыми тучами, моросил дождь. С Балтики налетал ветер, прорывавшийся сквозь лесной заслон: море было от Штуттгофа в двух-трех километрах. В такую погоду тоска разъедала душу. В самом воздухе было разлито что-то безнадежно потерянное и безвозвратно ушедшее. Он был зловонным от трупного смрада, присущего лагерю смерти. Хвоя сосен была не зеленая, а коричневая. Этот цвет окрашивал в свой тон и шпалы узкоколейки, и вагонетки, все мне казалось здесь коричневым, потому что все было фашистским.

Ад. Нет, не Дантов ад, а настоящий, с огнем и дымом, вонью и кровью, стонами и воплями... Рвы и нефть в бочках, пламя надо рвом и запах паленого мяса и костей. О Боже, кто бы мог подумать, что все это забудется к концу века!!!

Удар бича эсэсовца оборвал мои "поэтические размышления". Крики, лай овчарок, удары бичей слились в сплошной содом. Палачи умели искусно создать суматоху, чтобы человек, как скотина на бойне, бежал из последних сил, очумелый, не успевая понять того, куда его гонят...

Прибывших молниеносно строили по пять человек в ряд, и все: шнель, шнель и шнель... Быстро, быстро, быстро.… Плакали дети, причитали женщины и старухи, мужчины шарахались от ударов плетей.

На перроне, посыпанном галькой, еще не успевшей уплотниться, обреченные на смерть оставляли свои вещи: скрипки в чехлах, гитары и гармони. Наверное, эти инструменты представляли для их хозяев очень большую ценность — одни прошли с ними жизнь, другие только вступили в нее, но память о чем-то святом они хранили для всех. В них как бы замерли навечно чудные звуки, подвластные лишь тому, кто понимает их таинство. Кто были владельцы этих инструментов? Опытные музыканты или начинающие?

Валялись томики книжек со стихами и прозой. Ветер листал с печальным шелестом-прощаньем страницы книг... Чего здесь только не было. И любая, самая малая, мелочь-безделушка — я остро понимал это — была бесценна для кого-то из людей, уже вставших в колонну. О, сколько счастья осталось здесь лежать на песке и гальке под моросящим дождем! Сколько осталось надежд на свершения, сколько невысказанных чувств! Все это валялось перекрученное, переверченное, в пыли и грязи.

Колонна тронулась. Неизъяснимая печаль, как черная туча, осеняла идущих. Многие уже понимали, куда их гонят так поспешно. Перед каждым в этот момент проносилась вся его жизнь, это было так и только так, ибо я не однажды испытывал это перед лицом смерти.

Мы, теперь уже узники-ветераны, замыкали колонну. Мы должны были подбирать трупы добитых и умерших от истощения. Мертвецов складывали на прицеп и за лямки и шлеи, как бурлаки баржу, тащили этот трагический гроб-телегу за колонной. Тупая боль пронизывала все тело. В колонне шли люди в дорогой одежде и в тряпье. Были здесь и красивые, и уроды, сильные и слабые — как везде, как во всем роду человеческом. А по бокам колонны шли палачи, которые воистину здесь сравняли богатых — верно: перед смертью все равны… В Штуттгофе все старосты бараков и бригадиры команд «капо» - были уголовники, которые едва ли не с детства прошли школу уголовной науки в тюрьмах и полицейских участках всей Европы, им чуждо было малейшее сострадание или участие в чужом горе. Наш капо, бригадир, транспортной команды, лупил нас беспощадно, едва завидев, что веревка от лямки к прицепу хоть немного у кого-нибудь ослабла. Мы продолжали исправно подбирать трупы и складывать их на прицеп. Tpyпы старых людей, с лицами, как печеные яблоки, с иссохшими конечностями, с выпуклыми венами и сухожилиями вызывали во мне какую-то неизъяснимую дрожь. До слез было жаль стариков, так неожиданно, так мучительно завершивших свою жизнь, которая, может быть, славно прожита была до сей поры.

И все же после них остались их дети и внуки. А вот на тех, которые держали в руках игрушки или шли навстречу смерти прекрасные, в расцвете молодости, — на них нельзя было смотреть без сострадания. Явившись в мир ради счастья, любви, созидания, эти люди уходили из жизни, едва вкусив ее всеохватную радость... Как понять такое, как с этим смириться и как это выразить? Помню, я принялся молиться о чуде, я страстно молил уже не знаю кого — природу ли, Бога ли, — чтобы разгневалось небо и каждый палач был бы поражен насмерть громом великого возмездия. Но чуда не случилось.

В предпоследней пятерке, совсем недалеко от нашей команды, замыкавшей шествие, шли девушка и юноша, поддерживая под руки слабую мать. О, если б видели вы глаза сына и дочери, обращенные к матери! С какой мольбой они уговаривали ее ступить еще шаг, ну еще, еще хоть шаг. Знали ли они, что идут все трое в последний путь? Может быть, и знали...

Я часто задавал себе вопрос, почему людей, которых  ведут на расстрел или в газовую камеру, вдруг не охватит массовое мужество? Сто безоружных людей вполне могут задушить одного, даже вооруженного до зубов, эсэсовца, но почему это случалось так редко? Видел я в детстве, как гнали толпами несколько милиционеров на станцию раскулаченных. Видел на базаре в 1933 году десятки умирающих от голода людей рядом с витринами "торгсинов", где в витринах висели копченые колбасы, ветчина и другие деликатесы. Все это менялось на золото и серебро. Стоило только разбить стекло, и человек спасен от смерти. Не потому ли, что человек даже под виселицей, или на краю ямы, или умирающий от голода все еще верит, что произойдет невероятное и наступит избавление? А может быть, это лишь крайнее выражение человеческой склонности не думать о предстоящем, жить без мысли о смерти?

Дочь заботливо поправляла платок на голове матери, укутывала им шею. И сколько благодарности было в глазах матери, какую безграничную любовь к своим детям можно было прочесть на лице старой женщины! Сын старался поддерживать ее при каждом шаге, он вел себя подчеркнуто мужественно, как и подобает мужчине. Он ободрял и сестру, и мать, что-то доказывал им жестами и словами. Их языка я понять не мог. Будь проклят фашизм! На веки вечные будь проклят! Как и фюреры, и вожди народов, несущие не радость и счастье людям, а вечные трагедии, мучения и смерть!

Колонна прибыла, наконец, к месту уничтожения. Перед людьми открылся огромный ров, заранее вырытый нами, шириной около трех метров, глубиной такой же и длиной более тридцати метров. Эсэсовцы выстроились плотным четырехугольником, трупы с прицепа мы сбросили в этот ров. Запылал огонь, пожирая тела отмучившихся. Страшный костер при серой прибалтийской погоде будет гореть долго, как и другие, по ночам отблеском своим постоянно будет напоминать нам, что мы находимся в истинном аду... Обреченных построили шеренгами перед рвом и всех заставили раздеться донага. Многие стали причитать и заламывать руки; другие, не теряя рассудка, прощались с матерями. Бригадир-капо со своей сворой привычно быстро убирал одежды, с ловкостью ворюги ощупывал карманы. Это было страшное зрелище, от него леденела кровь.

Вот заработала машина смерти. Гитлеровцы бичами, собаками и выстрелами стали заставлять людей бросаться в ров. Падали все вместе: и живые, и раненые, и умирающие, которых добивали после...

Ветер чуть разогнал облака, солнце выглянуло из-за туч, на мгновение осветило ад и, словно испугавшись происходящего, снова скрылось за свинцово-черными тучами... Но нас "СС" устрашали и этой сценой массовой казни.

Пройдут годы, и не раз буду стоять на крутом берегу Балтийского моря в санаториях Светлогорска и вспоминать далекие дни моей юности, которые прошли недалеко от этих мест, всего в сотне-другой верст. Отвернувшись от отдыхающих санатория «Янтарный берег», платком буду вытирать слезы, невольно капающие из моих глаз, словно в них попала соленая морская вода от штормовых балтийских волн... Поспешно положив таблетку валидола в рот, я буду уходить в лес, чтобы успокоиться и не получить новый, уже второй, инфаркт...

И тут случилось то, что побудило меня написать этот рассказ спустя столько лет. Вместе с другими ко рву подтолкнули молодую мать. К груди она прижимала ребенка. Женщина была очень красива. Казалось, мать человечества стояла перед палачами. Мальчик сосал грудь матери, зажав ее пухлыми ручонками. Что было ему до трагедии? Мне же пришлось через годы приложить немало труда, чтобы увековечить увиденное, показать людям. Так и родилась деревянная скульптура Сикстинской мадонны Рафаэля в моем саду Памяти, она и сейчас всегда со мной...

Один из палачей подскочил к женщине и сорвал одеяльце, которое закрывало ребенка и часть ее тела. У солдат-эсэсовцев не поднималась на нее рука. Даже они, дети сатаны, не могли стрелять в нее, в живую богиню. Офицер отнял у женщины ребенка и бросил его в пылающий ров, ее же оттолкнул в сторону. Кощунство и садизм подручных фюрера не знало границ. Так поступить мог бы только, наверное, сам сатана — владелец ада…

Но жизнь была уже не нужна юной матери. Она сама вернулась назад, подошла ко рву и на миг замерла. Все вокруг: и лес, и небо, и мы, и даже палачи — на миг оцепенело. Ее голову украшали густые, иссиня-черные волосы. Они спадали волнами и кольцами на прекрасные, будто  из бело-розового мрамора, плечи. Все тело ее составляло необычайную цветущую нежность цветка, в контрасте с черными прядями волос. Казалось, сама природа вложила в это создание все свое умение.

Между тем ветер рванул облако дыма, поднимавшегося изо рва, и обнаженная женщина в этом жутком и смрадном облаке показалась нам иной, совсем не земной. Перед нами предстало божественное существо с расширенными глазами, с полуоткрытым ртом, как бы вечно укоряющим и спрашивающим: «За что?..»

На миг я забыл и о ее, и о своей судьбе. Из этого состояния отрешенности от земного нас вывело то, что произошло дальше. Женщина встала на одно колено перед рвом, в котором горел ее ребенок, перекрестилась, закрыла лицо руками, чуть качнулась и упала без крика и мольбы туда же, в пламя.

Голубовская, О. Сотрите пыль забвения [Текст] / //Бежецкий вестник.-2009.-№2 (20-26 января).- С.1,6.- К 60-летию Победы